Марина Ивановна Цветаева

Собрание сочинений в семи томах

Том 4. Книга 1. Воспоминания о современниках

Бальмонту

(К тридцатипятилетию поэтического труда)

Дорогой Бальмонт!

Почему я приветствую тебя на страницах журнала «Своими путями»? Плененность словом, следовательно - смыслом. Что такое своими путями? Тропинкой, вырастающей под ногами и зарастающей по следам: место не хожено - не езжено, не автомобильное шоссе роскоши, не ломовая громыхалка труда, - свой путь, без пути. Беспутный! Вот я и дорвалась до своего любимого слова! Беспутный - ты, Бальмонт, и беспутная - я, все поэты беспутны, - своими путями ходят. Есть такая детская книжка, Бальмонт, какого-то англичанина, я ее никогда не читала, но написать бы ее взялась: - «Кошка, которая гуляла сама по себе». Такая кошка - ты, Бальмонт, и такая кошка - я. Все поэты такие кошки. Но, оставляя кошек и возвращаясь к «Своим путям»:

Пленяют меня в этом названии равносильно оба слова, возникающая из них формула. Чтó поэт назовет здесь своим - кроме пути? Чтó сможет, чтó захочет назвать своим, - кроме пути? Все остальное - чужое: «ваше», «ихнее», но путь - мой. Путь - единственная собственность «беспутных»! Единственный возможный для них случай собственности и единственный, вообще, случай, когда собственность - священна: одинокие пути творчества. Таков ты был, Бальмонт, в Советской России, - таким собственником! - один против всех - собственников, тех или иных. (Видишь, как дорого тебе это название!)

И пленяет меня еще, что не «своим», а - «своими», что их мно-ого путей! - как людей, - как страстей. И в этом мы с тобой - братья.

Двое, Бальмонт, побывали в Аиде живыми: бытовой Одиссей и небесный Орфей. Одиссей, помнится, не раз спрашивал дорогу, об Орфее не сказано, доскажу я. Орфея в Аид, на свидание с любимой, привела его тоска: та, что всегда ходит - своими путями! И будь Орфей слеп, как Гомер, он все равно нашел бы Эвридику.

* * *

Юбилярам (пошлое слово! заменим его триумфатором) - триумфаторам должно приносить дары, дарю тебе один вечер твоей жизни - пять лет назад - 14-го мая 1920 г. - твой голодный юбилей в московском «Дворце Искусств». Слушай:

Юбилей Бальмонта (Запись)

Юбилей Бальмонта во «Дворце Искусств». Речи Вячеслава и Сологуба. Гортанный взволнованный отрывистый значительный - ибо плохо говорит по-русски и выбирает только самое необходимое - привет японочки Инамэ. Бальмонт - как царь на голубом троне-кресле. Цветы, адреса. Сидит, спокойный и не смущенный, на виду у всей залы. Рядом, в меньшем кресле - старый Вячеслав - немножко Magister Tinte. Перед Бальмонтом, примостившись у ног, его «невесточка» - Аля, с маком в руке, как маленький паж, сзади - Мирра, дитя Солнца, сияющая и напружённая, как молодой кентавр, рядом с Миррой - в пышном белом платьице, с розовой атласной сумочкой в черной руке, почти неподвижно пляшет Алина однолетка - дворцовая цыганочка Катя. А рядом с говорящим Вячеславом, почти прильнув к нему - какой-то грязный 15-летний оболтус, у которого непрестанно течет из носу. Чувствую, что вся зала принимает его за сына Вячеслава. («Бедный поэт!» - «Да, дети великих отцов…» - «Хоть бы ему носовой платок завел…» - «Впрочем - поэт, - не замечает!..») - А еще больше чувствую, что этого именно и боится Вячеслав - и не могу - давлюсь от смеха - вгрызаюсь в платок…

Вячеслав говорит о солнце соблазняющем, о солнце слепом, об огне неизменном (огонь не растет - феникс сгорает и вновь возрождается - солнце каждый день восходит и каждый день заходит - отсутствие развития - неподвижность). Надо быть солнцем, а не как солнце. Бальмонт - не только влюбленный соловей, но и костер самосжигающий.

Потом приветствие английских гостей - толстая мужеподобная англичанка - шляпа вроде кепи с ушами, мелькают слова: пролетариат - Интернационал. И Бальмонт: «Прекрасная английская гостья», - и чистосердечно, ибо: раз женщина - то уже прекрасна и вдвойне прекрасна - раз гостья (славянское гостеприимство!).

Говорит о союзе всех поэтов мира, о нелюбви к слову Интернационал и о замене его «всенародным»… «Я никогда не был поэтом рабочих, - не пришлось, - всегда уводили какие-то другие пути. Но может быть, это еще будет, ибо поэт - больше всего: завтрашний день»… о несправедливости накрытого стола жизни для одних и объедков для других. Просто, человечески. Обеими руками подписываюсь.

Кто-то с трудом протискивается с другого конца залы. В руке моего соседа слева (сижу на одном табурете с Еленой), очищая место, высоко и ловко, широким уверенным нерусским движением - века вежливости! - взлетает тяжеленное пустое кресло и, описав в воздухе полукруг, легко, как игрушка, опускается тут же рядом. Я, восхищенно: «Кто это?» Оказывается - английский гость. (Кстати, за словом гость совершенно забываю: коммунист. Коммунисты в гости не ходят, - с мандатом приходят!) Топорное лицо, мало лба, много подбородка - лицо боксера, сплошной квадрат.

Потом - карикатуры. Представители каких-то филиальных отделений «Дворца Искусств» по другим городам. От Кооперативных товариществ - какой-то рабочий, без остановки - на аго и ого - читающий, - нет, списывающий голосом! - с листа бумаги приветствие, где самое простое слово: многогранный и многострунный.

Потом я с адресом «Дворца Искусств», - «От всей лучшей Москвы»… И - за неимением лучшего - поцелуй. (Второй в моей жизни при полном зале!)

И японочка Инамэ - бледная, безумно волнующаяся: «Я не знаю, что мне Вам сказать. Мне грустно. Вы уезжаете. Константин Дмитриевич! Приезжайте к нам в Японию, у нас хризантемы и ирисы. И…» Как раскатившиеся жемчужины, японский щебет. («До свидания», должно быть?) Со скрещенными ручками - низкий поклон. Голос глуховатый, ясно слышится биение сердца, сдерживаемое задыхание. Большие перерывы. - Ищет слов. - Говор гортанный, немножко цыганский. Личико желто-бледное. И эти ручки крохотные!

«Русские хитрее японцев. У меня был заранее подготовлен ответ», - и стихи ей - прелестные.

Потом, под самый конец, Ф. Сологуб - старый, бритый, седой, - лица не вижу, но, думается - похож на Тютчева.

«Равенства нет и слава Богу, что нет. Бальмонт сам был бы в ужасе, если бы оно было. - Чем дальше от толпы, тем лучше. - Поэт, не дорожи любовию народной. - Поэт такой редкий гость на земле, что каждый день его должен был бы быть праздником. - Равенства нет, ибо среди всех, кто любит стихи Бальмонта, много ли таких, которые слышат в них нечто, кроме красивых слов, приятных звуков. Демократические идеи для поэта - игра, как монархические идеи, поэт играет всем. Единственное, чем он не играет - слово».

Никогда не рукоплещущая, яростно рукоплещу. Ф. Сологуб говорит последним. Забыла сказать, что на утверждение: «Равенства нет» - из зала угрожающие выкрики: «Неправда!» - «Как кому!»

Бальмонт. Сологуб. Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт, восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения низов - и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны (Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем негодовании, только довершает Бальмонта. - «Накормите всех!» (Бальмонт) - «И посмотрите, станут ли все Бальмонтами» (Сологуб). Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а Бальмонт - против неба для отдельного. Так согласив, рукоплещу обоим. Но - какие разные! Бальмонт - движение, вызов, выпад. Весь - здесь. Сологуб - покой, отстранение, чуждость. Весь - там. Сологуб каждым словом себя изымает из зала, Бальмонт - каждым себя залу дарит. Бальмонт - вне себя, весь в зале, Сологуб вне зала, весь в себе. Восславляй Бальмонт Сиракузских тиранов и Иоанна Грозного ему бы простили. Восславляй Сологуб Спартака и Парижскую Коммуну - ему бы - не простили: тона, каким бы он восславлял! За Бальмонта - вся стихия человеческого сочувствия, за Сологуба - скрежет всех уединенных душ, затравленных толпой и обществом. С кем я? С обоими, как всегда.

Кроме всего прочего, Сологуб нескрываемо-неискоренимо барственен. А барство в Советской России еще пущий грех, нежели духовное избранничество.

Кусевицкий не играл: «хотел прийти и сыграть для тебя, но палец болит» (зашиб топором), говорит о своем восторге, не находящем слов. Мейчик играет Скрябина, Эйгес «Сказку» (маленькие жемчуга) па слова Бальмонта. Были еще женщины: Полина Доберт в пенсне. Варя Бутягина (поэтесса), Агнеса Рубинчик (кажется, то же), но все это не важно.

Главное: Бальмонт, Вячеслав и Сологуб. И Инамэ. (Описала плохо, торопилась.)

* * *

Множество адресов и цветов. Наконец, все кончено. Мы на Поварской. Аля, в моей коричневой юбке на плечах, en guise de mantille, с Еленой и Миррой впереди, я иду с Бальмонтом, по другую сторону Варя.

Красною кистью

Рябина зажглась,

Падали листья,

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоан Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

М. Цветаева

Эти стихи переносят нас в Москву, где 26 сентября 1892 года, в семье профессора Московского университете Ивана Владимировича Цветаева родилась дочь Марина. Её жизненный путь был очень непрост. Живя в сложное время, Цветаева отдавала дань труду поэта, невзирая на часто нищее существование, многие бытовые неурядицы и трагические события, буквально преследовавшие её. Но быт побеждало бытие, выраставшее из упорного, подвижнического труда.

Результат - сотни стихов, пьесы, более десяти поэм, критические статьи, мемуарная проза, в которой Цветаева сказала все о себе самой. Марина Цветаева создала совершенно неповторимый литературный мир и свято верила в музу: “Стихам моим - всегда будет хорошо”.

Судьба, сплетение роковых событий и мимолетных мгновений - все это нанизывается как бусины на нить жизни, а узелком, держащим на себе это многообразие, является семья; именно с неё начинается путь каждого, именно она определяет дорогу длиною в жизнь.

Семья, как вечная человеческая ценность, навсегда остается главным духовным богатством каждой личности, а у поэтов и писателей она является той духовной основой, которая влияет на его творчество.

Марина Цветаева признана “кометой” поэзии, вспыхнувшей на небесах русской литературы, когда ей было всего восемнадцать лет. Но позднее она стала и великолепным прозаиком. Особенностью прозы Цветаевой является автобиографический характер произведений. Именно в этой составляющей её литературного наследия, как на ладони, сменяя друг друга, просматриваются события её жизни: семья, детство, родители, друзья, творчество, любовь… В них вся полнота эмоциональных переживаний, глубина душевной боли и искренность моментов счастья (“Мать и Музыка”, “Отец и его Музеи”, “Мой Пушкин” являются ярчайшим подтверждением этой мысли).

Самостоятельная жизнь человека начинается с детства, которое уходит корнями в семью.

Вернемся в Москву XIX века и обратимся к исторической хронике семьи Цветаевых (это позволит воссоздать атмосферу, сформировавшую литературного гения и нашедшую отражение в творчестве Марины Ивановны).

Первое немаловажное обстоятельство на которое следует указать в этой связи: родители Марины Цветаевой были люди несхожие как по происхождению и воспитанию, так и по темпераменту и жизненным устремлениям.

Иван Владимирович Цветаев “выбился в люди” совершенно самостоятельно. Он родился 4 мая 1847 года во Владимирской губернии в семье сельского священника и никогда не забывал о своем происхождении и бедности своей семьи. По семейной традиции Иван Цветаев, как и его три брата, окончил Духовное училище. Он поступил во Владимирскую духовную семинарию, но в 25 лет вдруг круто изменил свою жизнь. Выйдя из семинарии, он отправился в Петербург, чтобы поступить в Медико-Хирургическую Академию, но той же осенью 1866 года стал студентом историко-филологического Петербургского университета. Здесь нашел он свое призвание.

Иван Цветаев вскоре перешел из духовного сословия в дворянское, стал “дворянином от колокольни”, как он сам однажды не без иронии выразился.

Далее в хронологическом порядке все, что успел сделать за истекшие годы Цветаев. Он защитил в Петербурге магистерскую диссертацию, преподавал на кафедрах Римской словесности Варшавского и Киевского университетов, а главное - провел более двух лет в заграничной командировке, собирая материалы для докторской диссертации. Его интересовали древние италийские языки, он был одним из пионеров в этой области.

Когда в 1877 году И.В. Цветаев был избран на должность доцента кафедры Римской словесности Московского университета, его интересы выходили уже далеко за пределы чистой филологии. Через несколько лет Цветаева пригласили заведовать гравюрным кабинетом, а потом и предложили стать хранителем отделения изящных искусств и классических древностей в Московском Публичном и Румянцевском музеях: здесь ему открылось новое поле деятельности.

Возглавив в 1889 году кафедру теории и истории искусств, он возмечтал создать при Университете музей античного искусства и начал активно пополнять вверенные ему коллекции.

Делом значительной части жизни И.В. Цветаева было создание Музея изящных искусств. И это увлекло всех старших членов его семьи. Такая атмосфера полной заинтересованности близких людей, конечно, очень помогала Цветаеву. В дневнике, например, читаем такую запись 22 июня 1898 года о подготовке к докладу на заседании: “… я, страшно утомленный сутолокой последних дней и этой последней работой, ушел спать, а жена принялась перечитывать написанное и отмечать к утру все, что было неудовлетворительного в стилистическом или в другом отношении…” Дневник. Запись 22 июня 1898 г. Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. - М.: Наука, 1987. - 192 с., ил. - (Серия “Из истории мировой культуры”) - с. 141.

Планы по содержанию музея постепенно расширялись, и дело это поглотило почти четверть века жизни Ивана Владимировича. Цветаев от всех бед знал одно средство - труд. Старшая дочь потом так описывала его день: “В Москве рабочий день его начинался в 6 часов утра. До утреннего завтрака занимался он у себя в кабинете. Лекции в университете, или на Высших женских курсах, или в консерватории шли до 1130 , а в 12 часов он был уже в Румянцевском музее на ежедневной службе до 4 часов. Домой шел по совету врача пешком и соблюдал час отдыха перед обедом в 6 часов. Вечером - очередные кабинетные занятия, деловая переписка или заседания” Цветаева В.И. Указ. соч. 4.3. с.79.

За границей же Цветаева ожидали - бесконечные хождения по музеям, переговоры со специалистами, заказы слепков, экспонатов.

Десять лет Иван Владимирович был женат на Варваре Дмитриевне Иловайской, дочери своего друга, известного историка. Варвара Дмитриевна любила другого и вышла замуж за Цветаева, подчиняясь воле отца. Однако сумела внести в семью дух радости, праздника - и Иван Владимирович любил её всю жизнь и долгие годы не мог оправиться от её внезапной кончины.

Он вторично женился весной 1891 года. Мария Александровна Мейн была моложе него на 21 год, она родилась в 1868 году. Дочь богатого и известного в Москве человека, она хоть и не была красива, могла рассчитывать на более блестящую партию, чем вдвое старший вдовец с двумя детьми. Виною всему был её “романтизм”.

Мария Александровна росла сиротой, оставшись без матери девятнадцати дней, - и поэтому неудивительно, что она взялась заменить мать Андрюше Цветаеву, тоже осиротевшему на первом месяце жизни. Мария Лукинична Бернацкая - мать Марии Александровны, скончавшаяся в 27 лет - происходила из старинного, но обедневшего польского дворянского рода. Это давало Марине Цветаевой повод отождествлять себя с “самой” Мариной Мнишек.

Мария Александровна росла одиноко. Ее не отдавали ни в пансион, ни даже в гимназию. Жизнь в отцовском доме была замкнутой и строгой, подруг и товарищей у неё не было.

Мария Мейн была человеком незаурядным, наделенным умом, большими художественными способностями, глубокой душой. Сиротство и одиночество бросили ее к книгам; в них она нашла друзей, наставников и утешителей. Книги и музыка стали её жизнью, заменили ей реальность. Она получила прекрасное домашнее образование: свободно владела четырьмя европейскими языками, блестяще знала историю и литературу, сама писала стихи по-русски и по-немецки, переводила с- и на известные ей языки. У нее было музыкальное дарование. Она страстно любила природу. Казалось, в её детстве и юности было все, о чем можно мечтать. Но не хватало чего-то важного: простоты, сердечности, понимания, так необходимого развивающейся душе. Отец обожал её, но был требователен и деспотичен. Обуревавшие ее мечты и чувства Мария Александровна доверяла музыке и дневнику - своим единственным друзьям. Постепенно сам характер ее делался сдержанным и замкнутым.

Роковую роль в её жизни сыграл отец. “Дедушка Мейн”, которого с нежностью вспоминали обе его внучки, дважды разбил жизнь своей дочери. Шестнадцати-семнадцати лет Мария Александровна полюбила, как может полюбить страстная натура, живущая в мире романтических грез. Были встречи, прогулки верхом в лунные ночи. Любовь была глубокой и взаимной, Мария Александровна могла быть счастлива. Но человек, которого она любила, был женат. Отец счел его встречи со своей дочерью недопустимой дерзостью и потребовал их прекращения. Развод казался ему грехом, он не признавал его. Дочь повиновалась, но годы не переставала помнить и любить героя своего юношеского романа. В единственной сохранившейся книжке ее девического дневника есть такая запись: “… так любить, как я его любила, я в моей жизни больше не буду, и ему я все-таки обязана тем, что мне есть чем помянуть мою молодость; я, хоть и страданиями заплатила за любовь, но все-таки я любила так, как никогда бы не поверила, что можно любить!...” Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. - М.: Интерпринт, 1992. - с.23.

Ей оставался единственный путь - замужество. Но в этой перспективе не виделось счастья и радости. Она думает о неизбежном замужестве почти с отвращением - дневник сохранил ее горькие мысли: “Придет время, поневоле бросишь идеалы и возьмешься за метлу… Тогда-то я и буду жить тем материалом, которым я теперь запаслась. Надо бы только позаботиться о том, чтобы его хватило с избытком на всю жизнь…” Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. - М.: Интерпринт, 1992. - с. 25. Это многое поясняет в “странном” замужестве Марии Александровны и её последующей жизни жены и матери. Не исключено, что она избрала немолодого профессора Цветаева не только с прямой целью заменить мать его осиротевшим детям, как считала её старшая дочь, но и потому, что знала, что и он живет для идеалов.

В браке Мария Александровна надеялась преодолеть и изжить свою душевную драму. Но ситуация оказалась слишком неподходящей, Мария Александровна по молодости и неопытности не могла осознать этого до замужества. Муж тосковал о покойной жене и даже не старался, по мнению окружающих, скрыть этого. Она ревновала к памяти предшественницы, боролась с этим чувством и не могла с ним совладать. “Мы венчались у гроба”, - грустно доверила она дневнику.

Иван Владимирович большую часть своего времени посвящал работе, постоянно находился в разъездах, и естественно, семья Цветаевых ощущала недостаток взаимного общения.

Валерия Ивановна Цветаева обращала внимание на то, что переезды, разные пансионы, “обязательные смены мест и людей, смена привязанностей и порядков создавали у детей чувство бездомности, неустойчивости” Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. - М.: Наука, 1987. - с. 144.. Да и в словах Марии Александровны, о которых вспоминает её младшая дочь, говорится что-то похожее: “Дети, жизнь идет полосами, вы это увидите… и вы вспомните мои слова!..” там же - с. 144. Именно тогда, когда обыкновенно закладываются устои, когда дом, родные, их любовь кажутся столь непременными, существующими от века на всю жизнь. И Анастасия Ивановна продолжает: “Наша жизнь, как перекати-поле, катится дальше” там же - с. 144..

Когда летом 1903 года отец приехал к младшим детям в Лозанну, чтобы перевезти их потом вместе с Марией Александровной в Шварцвальд во Фрейбург и поместить жену в санаторий, обнаружилось, что девочки очень хорошо усвоили французский язык, а немецкий язык забывают, младшая забывает и русский. В июле 1903 года И.В. Цветаев рассказывал жене своего первого тестя о Марине, которой было тогда неполных одиннадцать лет: “За Марусю даже страшно: говорит, как взрослый француз, изящным, прямо литературным языком… пишет по-русски правильно и литературнее пяти-шестиклассников в гимназиях…” И дальше с большой тревогой, которая теперь может показаться провидческой: “Экие дарования Господь ей дал. И на что они ей! После они могут принести ей больше вреда, чем пользы” Письмо И.В. Цветаева А.А. Иловайской от 26 июня 1903 г. // Ксерокопия в архиве А.И. Цветаевой..

Именно в такой семье и родился литературный гений; рябина стала символом судьбы, тоже переходной и горькой; Цветаева вобрала в себя мятежную натуру матери и преданность искусству отца.

Прошел год после приезда Цветаева в Лозанну. В конце 1904 года М.А. Цветаева пела в хоре во время гастролей во Фрейбурге немецкого трагика Эмиля Поссарта, на обратном пути простудилась, и болезнь уже ее не оставляла. Приехал Иван Владимирович, грянула другая беда - сообщение о пожаре в музее. И тогда же (беда не приходит одна - писал в письме к другу Иван Владимирович) девочек водили в горы, дорога обледенела, они упали, вернулись в пансион в крови. Конечно, такое падение - дело житейское, но на Ивана Владимировича это событие произвело гнетущее впечатление, поселило в нем тревогу и предчувствие беды. Состояние здоровья Марии Александровны ухудшилось. Она уехала в санаторий. Весной 1905 года на пасху в пансионе остались только девочки Цветаевы, остальные были на празднике у родных.

Три - а то и четыре - года члены семьи жили врозь. Валерия Ивановна Цветаева рассказывала: “В самое тревожное время для нашего отца выяснилась необходимость вернуть семью в Россию и среди всех дел найти для этого возможность и время” Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. - М.: Наука, 1987. - с. 146..

В Тарусе ремонтировали дачу к возвращению совершенно больной Марии Александровны и девочек. Брат Андрей не видел их четыре года, старшая сестра - три года. Делали специальную пристройку для комнаты, в которой было бы удобнее Марии Александровне. В кои-то веки вся семья была вместе.

5 июля 1906 года Мария Александровна скончалась. Хоронили в Москве. А.И. Цветаева пишет: “После маминых похорон в памяти - провал”. Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. - М.: Наука, 1987. - с. 148. Осенью Марина - ей четырнадцать лет - попросила определить её в интернат гимназии фон Дервиз. В субботу приезжала домой на воскресенье. В этой гимназии не потерпели как-то проявленного Мариной своеволия, и - по воспоминаниям - она будто бы сказала: “Пойду в другую гимназию - ничего не потеряю. Уже привыкла кочевать…” там же - с. 148.

После смерти матери Марина Цветаева подолгу “пропадала” в своей маленькой комнатке с красными обоями в золотых звездах, не спускаясь вниз, не ходила гулять, никого, кроме сестры не хотела видеть. “Целый год жила без людей в своей маленькой комнате, в своем огромном мире…” (в письме к Розанову).

Нередко, когда не хотелось идти в гимназию, пряталась на чердаке - ждала, чтобы отец ушел на службу. Почти неизменным состоянием Цветаевой была тоска. Тоска и - чувство пустоты: против всех, но главное - против обыденности, будничности, буржуазности существования.

У Ивана Владимировича музей по-прежнему был основной заботой. АИ. Цветаева вспоминает об отце: “… до глубокой ночи на его большом столе, заваленном бумагами, две горящих свечи под абажуром. Его согнутая фигура над столом… “Папа, что ты делаешь?” - “Учусь, голубка…” там же - с. 150.

Шло время, а дом в Трехпрудном переулке все меньше и меньше объединял своих обитателей. А.И. Цветаева писала о “щуке, раке и лебеде” их дома: “… папа с его Музеем, латынью, греческим, Андрей с мандолиной, охотничьим псом и ненавистью к латыни, Маринины стихи, её немецкие и французские книги, мой каток и подруги, Роденбах, Лермонтов… Лёрины ученики, её воскресная школа и выставки, её “прочь из дому”…” Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. - М.: Наука, 1987. - с. 151. Семейный дом в Трехпрудном был построен на обломках, оставшихся от катастрофы. С великим самопожертвованием он был искусно и искусственно создан - с единственной целью: дать надежный кров и теплый очаг детям. В старых стенах дома, скрытое ритуалом налаженного быта, жило личное, одинокое страдание каждого.

31 мая 1912 года состоялось открытие музея - торжественный день в жизни И.В. Цветаева. Все дети присутствовали на торжестве. После открытия музея вся семья еще раз собралась, по-видимому, только уже у гроба отца. Дочери разъехались, сын учился в университете и путешествовал (кстати, оказалось, что он один изо всех унаследовал у отца деятельную любовь к изобразительному искусству - позднее, уже в советское время, он был экспертом по западной живописи…).

Летом 1913 года Валерия Ивановна отвезла Ивана Владимировича в деревню под Подольском, устроила его там на отдых. 28 августа у него случился приступ грудной жабы. Иван Владимирович пережил жену на семь лет: он умер в конце лета 1913 года, умер на руках у Марины и у сына Андрея. На панихиде - дома, в Трехпрудном переулке, и 1 сентября в университетской церкви, и потом на кладбище присутствовали все дети.

Позднее Марина Цветаева писала об отце В.В. Розанову: “… он нас очень любил, считал нас “талантливыми, способными, развитыми”, но ужасался нашей лени, самостоятельности, дерзости, любви к тому, что он называл “эксцентричностью”… Самый последний год он чувствовал нашу любовь, раньше очень страдал от нас, совсем не зная, что с нами делать. Когда мы вышли замуж, он очень за нас беспокоился…” Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост., коммент., послеслов. Л.А. Беловой. - М.: Профиздат, 1996. - с. 415. (8 апреля 1914 г.)

(1892 - 1941) была трагичная судьба. Она рано лишилась родителей, долгое время жила в эмиграции, а по возвращении на родину стала свидетельницей арестов родных и близких: сестры, мужа и старшей дочери (младшая умерла от голода в Гражданскую войну). В последние годы она была всеми покинута, жила в ссылке. Не в силах вынести свалившиеся на нее тяготы, поэтесса покончила жизнь самоубийством.

Пережитые Мариной Цветаевой невзгоды наложили свой отпечаток как на ее творчество, так и на ее характер (от природы сложный). О том, что думали о ней Константин Бальмонт, Анна Ахматова, Борис Пастернак и другие выдающиеся современники, читайте в нашем материале.

Наряду с Анной Ахматовой, Марина Цветаева занимает в данное время первенствующее место среди русских поэтесс. Ее своеобразный стих, полная внутренняя свобода, лирическая сила, неподдельная искренность и настоящая женственность настроений - качества, никогда ей не изменяющие.

Вспоминая свою мучительную жизнь в Москве, я вспомнил также целый ряд ее чарующих стихотворений и изумительных стихотвореньиц ее семилетней девочки Али. Эти строки должны быть напечатаны, и, несомненно, они найдут отклик во всех, кто чувствует поэзию.

Вспоминая те, уже далекие, дни в Москве и не зная, где сейчас Марина Цветаева и жива ли она, я не могу не сказать, что две эти поэтические души, мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной жизни, среди грез, - при таких условиях, при которых другие только стонут, болеют и умирают. Душевная сила любви к любви и любви к красоте как бы освобождала две эти человеческие птицы от боли и тоски. Голод, холод, полная отброшенность - и вечное щебетанье, и всегда бодрая походка, и улыбчивое лицо. Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз вновь ощущал в себе силу, которая вот уже погасла совсем.

В голодные дни Марина, если у ней было шесть картофелин, приносила три мне. Когда я тяжко захворал из-за невозможности достать крепкую обувь, она откуда-то раздобыла несколько щепоток настоящего чаю...

Да пошлет ей Судьба те лучезарные сны и те победительные напевы, которые составляют душевную сущность Марины Цветаевой и этого божественного дитяти, Али, в шесть и семь лет узнавшей, что мудрость умеет расцветать золотыми цветами.

Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне 1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной роще у Н. И. Харджиева (день второй и последний). Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-тилетней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда, мне хочется просто «без легенды» вспомнить эти Два дня.

Когда в июне 1941 г. я прочла М. Ц. кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма - мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

Марина ушла в заумь. Ей стало тесно в рамках Поэзии. Она - dolphinlike (подобна дельфину - прим. редакции), как говорит у Шекспира Клеопатра об Антонии. Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или в другие.

В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде кругом не существовало. Сокращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу: за вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справлялась с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве купил маленькую книжечку её «Вёрст». Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов. Какая-то близость скрывалась за этими особенностями, быть может, общность испытанных влияний или одинаковость побудителей в формировании характера, сходная роль семьи и музыки, однородность отправных точек, целей и предпочтений.

Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозёвывал её и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появились её «Ремесло» и в Москве стали известны в списках крупные по размаху и мысли, яркие и необычные по новизне «Поэма конца», «Поэма горы» и «Крысолов». Мы подружились.

Илья Эренбург

Горделивая поступь, высокий лоб, короткие, стриженные в скобку волосы, может, разудалый паренек, может, только барышня-недотрога. Читая стихи, напевает, последнее слово строк, кончая скороговоркой. Хорошо поет паренек, буйные песни любит он - о Калужской, о Стеньке Разине, о разгуле родном. Барышня же предпочитает графиню Де-Ноай и знамена Вандеи.

В одном стихотворении Марина Цветаева говорит о двух своих бабках - о простой, родной, кормящей сынков-бурсаков, и о другой - о польской панне, белоручке. Две крови. Одна Марина. Только и делала она, что пела Стеньку-разбойника, а увидев в марте семнадцатого солдатиков, закрыла ставни и заплакала: «Ох, ты моя барская, моя царская тоска».

Надежда Мандельштам

Дело происходило в Москве летом 1922 года. Мандельштам повел меня к Цветаевой в один из переулков на Поварской - недалеко от Трубниковского, куда я бегала смотреть знаменитую коллекцию икон Остроухова. Мы постучались - звонки были отменены революцией. Открыла Марина. Она ахнула, увидав Мандельштама, но мне еле протянула руку, глядя при этом не на меня, а на него. Всем своим поведением она продемонстрировала, что до всяких жен ей никакого дела нет. «Пойдем к Але, - сказала она. - Вы ведь помните Алю...». А потом, не глядя на меня, прибавила: «А вы подождите здесь - Аля терпеть не может чужих...».

Мандельштам позеленел от злости, но к Але все-таки пошел. Парадная дверь захлопнулась, и я осталась в чем-то вроде прихожей, совершенно темной комнате, заваленной барахлом. Как потом мне сказал Мандельштам, там была раньше столовая с верхним светом, но фонарь, немытый со времен революции, не пропускал ни одного луча, а только сероватую дымку. Пыль, грязь и разорение царили во всех барских квартирах, но здесь прибавилось что-то ведьмовское - на стенах чучела каких-то зверьков, всюду игрушки старого образца, в которые играли, наверное, детьми еще сестры Цветаевы - все три по очереди. Еще - большая кровать с матрацем, ничем не прикрытая, и деревянный конь на качалке. Мне мерещились огромные пауки, которых в такой темноте я разглядеть не могла, танцующие мыши и всякая нечисть. Все это добавило мое злорадное воображение...

Визит к Але длился меньше малого - несколько минут. Мандельштам выскочил от Али, вернее, из жилой комнаты (там, как оказалось, была еще одна жилая комната, куда Марина не соблаговолила меня пригласить), поговорил с хозяйкой в прихожей, где она догадалась зажечь свет... Сесть он отказался, и они оба стояли, а я сидела посреди комнаты на скрипучем и шатком стуле и бесцеремонно разглядывала Марину. Она уже, очевидно, почувствовала, что переборщила, и старалась завязать разговор, но Мандельштам отвечал односложно и холодно - самым что ни на есть петербургским голосом. (Дурень, выругал бы Цветаеву глупо-откровенным голосом, как поступил бы в тридцатые годы, когда помолодел и повеселел, и все бы сразу вошло в свою колею...). Марина успела рассказать о смерти второй дочки, которую ей пришлось отдать в детдом, потому что не могла прокормить двоих. В рассказе были ужасные детали, которые не надо вспоминать. Еще она сняла со стены чучело не то кошки, не то обезьянки и спросила Мандельштама: «Помните?». Это была «заветная заметка», но покрытая пылью. Мандельштам с ужасом посмотрел на зверька, заверил Марину, что все помнит, и взглянул на меня, чтобы я встала. Я знака не приняла.

Разговора не вышло, знакомство не состоялось, и, воспользовавшись первой паузой, Мандельштам увел меня.

«Российский международный фонд культуры ДО М МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ Вероника Лосская МАРИНА ЦВЕТАЕВА в жизни Неизданные воспоминания...»

-- [ Страница 1 ] --

Вероника Лосская

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

В ЖИЗНИ

Российский международный

фонд культуры

МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Вероника Лосская

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Неизданные

воспоминания

современников

Культура и традиции

Вероника Лосская

МАРИНА ЦВЕТАЕВА В ЖИЗНИ

/Неизданные воспоминания современников/ Нью-Йорк, Эрмитаж, 1989.

ISBN 5-86444-009-4 © Вероника Лосская, 1989

ПРЕДИСЛОВИЕ

К МОСКОВСКОМУ ИЗДАНИЮ

Предлагаемая читателю книга писалась в начале восьмидесятых годов и вышла первым изданием в Соединенных Штатах в 1989 г.

За истекшие годы появилось в печати много мате­ риалов, по-новому освещающих жизнь и творчество Марины Цветаевой. Были также высказаны критиче­ ские замечания по поводу принципиальных установок автора книги или отдельных фактов, подчас противоре­ чиво описанных разными свидетелями жизни поэта. Но автор не считал себя вправе «исправлять» свидетель­ ства современников, даже когда им изменяла память или когда они были «по-своему» осведомлены: данная книга писалась не как биография, а как сборник неопу­ бликованных материалов. Рассказы относятся к перио­ ду от 1969 до 1982 г., и большинства свидетелей теперь уже нет в живых.

Поэтому автор считает целесообразным ничего се­ годня в книге не менять, а печатать ее как документ определенного этапа на пути все развивающегося «цветаеведения», в надежде, что рассказы о Цветаевой, зна­ чительные или мелкие, все представляют интерес для русского читателя и для будущих биографов поэта.

Вероника Лосская, Париж, ноябрь 1991 г.

П О СВЯ Щ А ЕТСЯ П А М Я ТИ

А Р И А Д Н Ы С Е Р ГЕ Е В Н Ы ЭФ РОН

И

М АРКА ЛЬВО ВИ ЧА СЛО Н И М А

Вот все эти бумаги, кусочки ж изн и, рас­ сказы и воспоминания- из них слож ит ся обо мне такой неточный, неверный, отлич­ ный от меня образ, а меня самого у ж е не будет, чтобы об этом сказать, меня, ко­ торый и сам не знает, кто я.

Франсуа Мориак

ВСТУПЛЕНИЕ

Биографические материалы о М. Цветаевой. Ариадна Сергеевна Эфрон. Первая встреча. Работа с А. С. За­ претные темы. Рассказы современников.

В настоящее время многие справедливо считают главным источником информации о жизни Марины Цветаевой рассказы ее сестры и дочери. В книгах Ана­ стасии Цветаевой читатель найдет много рассказов о детстве и ранней юности поэта. Со своей стороны, дочь М. Цветаевой, Ариадна Сергеевна Эфрон, дово­ дит свои воспоминания о матери до 1925 года.

Однако сопоставление свидетельств членов семьи Цветаевой с ее собственной автобиографической про­ зой выявляет значительные расхождения. Анастасия Ивановна говорит, например, что никогда в детстве се­ стры не было того, чтобы ей не давали бумаги, как пи­ шет об этом Марина Цветаева; или неверно, по свиде­ тельству Анастасии Ивановны, что мать явно предпо­ читала ее Марине.

Разногласия между свидетелями одних и тех же со­ бытий неизбежны, ибо каждый пишущий, в данном случае обе сестры Цветаевы, воспроизводят события, как они представлялись им в претворении собственного творческого воображения.

У биографа же задача иная:

он не только принимает во внимание творчество само­ го писателя, но и восстанавливает картину по материа­ лам иного рода: по письмам, дневникам, документам, письменным свидетельствам об эпохе, наконец, по рас­ сказам современников1.

Со дня смерти Цветаевой прошло более сорока лет.

Как известно, архив поэта все еще недоступен. Он хра­ нится в Москве, в Центральном государственном архи­ ве литературы и искусства СССР (ЦГАЛИ). После смерти А. С. Эфрон в 1975 г., согласно ее воле, на него был наложен запрет до 2000 г. А разные документы, от­ носящиеся к жизни и творчеству М. Цветаевой, по мно­ гим причинам от читателей скрыты. С другой стороны, количество людей, знавших и помнящих Цветаеву, со временем, естественно, сходит на нет. Поэтому мне и показалось своевременным опубликовать то, что за несколько лет мне удалось собрать из рассказов совре­ менников о Марине Цветаевой.

Среди них особое место и, быть может, самое зна­ чительное около Марины Цветаевой занимает ее дочь, Ариадна Сергеевна Эфрон. Она скончалась в Тарусе в 1975 году, а я с ней познакомилась за четыре года до этого, во время своей первой университетской коман­ дировки в Россию. После знакомства между нами завя­ залась переписка.

Аля, как называла ее Марина Цветаева в детстве, родилась в Москве 5/18 сентября 1912 года и ребенком жила неразлучно с матерью до 1923 года. Живя уже в Чехии, мать на год отдала ее в интернат учиться. За­ тем дочь опять жила в семье, в Париже училась нерегу­ лярно, некоторое время занималась живописью в Луврской школе, работала и, наконец, уехала в СССР 15 марта 1937 года. Ариадна Сергеевна была в первый раз арестована в ночь с 27-го на 28-е августа 1939 года и всего в советских лагерях и ссылке провела неполных 17 лет. Только в 1955 году смогла она вернуться на по­ стоянное жительство в М оскву2.

Многие Ариадну Сергеевну знали и хорошо пом­ нят. Мое общение с ней длилось шесть недель в Москве в 1971 году и продолжалось затем в нечастой, но регу­ лярной переписке до самой ее кончины.

Когда я приехала к Ариадне Сергеевне в первый раз, 1 февраля 1971 года к 12 часам дня, как она мне на­ значила по телефону, первыми ее словами были слова упрека, что я пошла от метро не по той улице, которую она мне указала, отчего, поплутав, явилась с опозда­ нием на 5- 10 минут; кроме того, я не разыскала в Па­ риже ту книгу американского писателя, которую дол­ жна была ей из Франции привезти. Тогда я ей передала от разных ее парижских друзей приветы и маленькие подарки в надежде, что она сменит гнев на милость. На небольшом рабочем столике, за который мы в тот мо­ мент уселись, среди других портретов и открыток стоя­ ла обрамленная фотография ее отца, Сергея Яковлеви­ ча Эфрона.

Заметив мой взгляд, устремленный именно на эту фотографию, Ариадна Сергеевна воскликнула:

«Не правда ли, я на него поразительно похожа?» Но я в тот момент еще не могла понять, сколько в эти слова было вложено невыразимого эмоционального подтек­ ста. Я только пробормотала в ответ нечто утвердитель­ ное, хотя меня больше поразило семейное сходство Ариадны Сергеевны с матерью. Впоследствии же, узнав ее поближе, я убедилась, что она была внешне по­ хожа на отца больше, чем на мать; особенно запомни­ лись ее глаза: огромные, голубовато-серые, немного выпуклые и выцветшие, с пытливым, иногда строгим, даже уничтожающим взглядом, иногда, наоборот, очень мягким.

После несколько охлаждающей встречи Ариадна Сергеевна продолжала изучать меня, от чего я все боль­ ше робела, и наконец сказала: «Так вы собираетесь работать над Мариной Цветаевой? А вы можете ска­ зать, что вы понимаете ее до конца?» -...??- «Так что же вы тогда собираетесь изучать? Для того чтобы изу­ чать, надо понимать ее всю, до конца, а если вы не по­ нимаете!.. Только я понимаю и знаю ее до конца. Я ее первый и единственный, верный и вдумчивый чита­ тель!»

Естественно, после такого вступления я решила, что делать мне тут больше нечего, время беседы истекло, остается тихонько собрать тетрадки и на цыпочках уда­ литься. Но в этот момент Ариадна Сергеевна встала, провела меня в другую половину комнаты и показала несколько закрытых створчатых шкафчиков с «Архи­ вом Цветаевой». Потом она меня усадила за большой стол и начала наставлять. Ушла я в тот день от нее поздно вечером, когда мы обе так устали, что уже не могли ни говорить, ни работать, ни думать.

Затем последовали длинные рабочие дни моей ше­ стинедельной командировки. Ариадна Сергеевна вызы­ вала меня к себе каждые два-три дня к 12 и, не отвле­ каясь, работала со мной до 10- 11 часов вечера; потом она меня отсылала домой отдыхать, переписывать со­ держание наших бесед, готовить новые вопросы и т. д.

На это у меня уходили следующий день или два, она же в это время ездила «к теткам», то есть к Елизавете Яковлевне Эфрон, которая жила с немощной подругой на другом конце города. Эти две старые женщины остались на попечении уже немолодой и не особенно подвижной Ариадны Сергеевны. Она тогда регулярно к ним ездила, за ними ухаживала, возила им обеды и хозяйничала, так как они были обе совсем больные.

Ариадне Сергеевне тогда еще не было шестидесяти лет, но она выглядела измученной, казалась старше и была излишне полной: сначала трудная жизнь подле матери, потом два ареста, лагеря, ссылка, а затем изматываю­ щие хлопоты по прописке в Москве, устройству жилья, собиранию архива, изданию книг, в то время когда она сама еще работала. Я уж не говорю о личных психоло­ гических проблемах, связанных с наследием материпоэта, о которых я догадываться стала только позднее, при более близком знакомстве. У нее уже тогда были больные ноги, она страдала от болезни сердца, от кото­ рой и скончалась, много курила и мечтала от этой при­ вычки избавиться.

И тем не менее ни разу она мне не позвонила, чтобы отменить встречу.

Внешняя резкость и даже угрюмость скрывали под собой доброту ко многим людям, в частности ко мне, совсем ей чужой и ненужной, «только лишние хлопо­ ты»,- несомненно, говорила она обо мне. Однако она приняла очень близко к сердцу мою работу, меня всеце­ ло взяла под свою опеку, и в тисках ее надзора, но и ее заботливости и доброты я уже не могла пикнуть;

я проявляла инициативу только в составлении вопро­ сов, которые готовила к каждой встрече.

Когда я приходила, Ариадна Сергеевна доставала из шкафчиков тетрадки матери, папки с фотографиями, отдельные листочки архива и все раскладывала на сто­ ле для пояснений к своим рассказам. Через два-три ча­ са она уходила в кухню подогревать заранее приготов­ ленный обильный и вкусный обед, который являлся не­ отъемлемой частью ее внимания ко мне и вообще рус­ ского гостеприимства. В это время она оставляла раз­ ложенным на столе архив, перед которым я трепетала, вплоть до того, что не решалась даже повернуть стра­ ницу очередной тетрадки, а всегда звала ее, чтобы она это сделала сама. Мне рассказывали, что о моем пове­ дении Ариадна Сергеевы говорила потом: «Такая хо­ лодная, такая сдержанная! И подумайте: ведь она у меня не выкрала ни одного листочка!»

Я постаралась возможно полнее записать все ее сло­ ва, а также описать огромное количество фотографий, которые она мне тогда показывала и комментировала.

С тех пор вышла «Фотобиография Цветаевой» (Изд-во Ардис, США), поэтому я при передаче этих коммента­ риев выпускаю описание уже известных фотографий.

Кроме того, в то время, когда проходили наши беседы, книга Ариадны Сергеевны еще не была написана. Мне она не раз говорила, когда я ее спрашивала, почему она сама не пишет книгу о матери: «Я писать должна, но не могу. На это слишком много психологических, быто­ вых и моральных причин /.../ Мама не понимала, что в одной семье не может быть двух поэтов, что не может быть двух поэтов, остающихся личностями. Как и в се­ мье Пастернака - отец его был художником, мать му­ зыкантом, он не мог стать музыкантом, а мог стать то­ лько поэтом... Я же могу только собирать материал, архив и записывать».

Ввиду изложенных выше обстоятельств, неизбежны повторения, иногда даже дословные совпадения, в моем пересказе и в книге воспоминаний Ариадны Се­ ргеевны Эфрон. Но мне кажется, что непосредственная запись наших бесед имеет свою ценность.

Я должна сделать еще одну оговорку: у меня нет возможности передать красочную устную речь Ариад­ ны Сергеевны- все языковые шероховатости являют­ ся принадлежностью, естественно, моего изложения, а не ее стиля. Многоточия вставлены мною, когда Ариадна Сергеевна ищет подходящего слова или заду­ мывается, а настоящие пропуски обозначены многото­ чиями, заключенными в косые скобки. Мои записи, сде­ ланные в 1971 г., носят несколько отрывочный харак­ тер, поэтому мне при написании книги часто приходи­ лось их «редактировать», то есть, стараясь не искажать смысла, иногда менять формулировку отдельных заме­ чаний. Моих записей Ариадна Сергеевна, конечно, не перечитывала, хотя знала, что я регулярно записываю в тетради отчеты о наших беседах.

В ходе нашей совместной работы мне стало ясно, что есть три области, относительно которых нельзя за­ давать вопросов, как бы три «запретные темы». Однако все они в биографии Цветаевой занимают немалова­ жное место. В беседах с другими свидетелями я к этим темам неоднократно возвращалась, поэтому я их здесь перечислю.

Первая тема касается личных отношений Ариадны Сергеевны с матерью. Когда я впервые об этом с ней заговорила, она мне ответила рассказом и цитатами из своего детского дневника, которые потом воспроизвела в книге своих воспоминаний. Ни о каком «переломе»

в отношениях она не упоминала, только вспомнила:

«...после пребывания в интернате я стала обыкновен­ ной девочкой» и один раз, по поводу «борьбы Марины Цветаевой с бытом», внезапно и очень откровенно по­ делилась своей болью и обидой на мать, к этому рас­ сказу я в свое время вернусь.

Вторая тема относится к «делу Рейса» и политиче­ ской деятельности Сергея Яковлевича Эфрона. Тогда только что вышедшая первая книга о Цветаевой амери­ канского специалиста Семена Карлинского, в которой дело, конечно, упоминается, вызывала ее возмущение.

Она говорила, что это «наглая книга», что вообще об этом деле ничего не известно, поэтому рассказывать нечего.

Третья тема касается увлечений, или так называе­ мых «романов», Марины Цветаевой. Об этом ее дочь, естественно, не рассказывала ничего из понятной дели­ катности, хотя, как известно, была с детства посвящена во многие подробности интимной жизни матери. Иног­ да только она останавливалась на личности того или другого человека и более детально рассказывала о ге­ рое «Поэмы горы» и «Поэмы конца», но об этом речь впереди.

Кроме бесед с Ариадной Сергеевной, были еще встре­ чи с другими людьми, хорошо знавшими и помнивши­ ми Марину Цветаеву.

Собирание такого рода материала - дело нелегкое:

многие люди, дожившие теперь до преклонного возра­ ста, либо путают действительные события своего дале­ кого прошлого со сведениями, полученными ими в на­ стоящем; либо не хотят быть причастными к обнародо­ ванию в печати того, что им кажется личным и никого не касающимся, кроме них самих и их друзей; либо, на­ конец, испытывают смущение перед тем, что им, может быть и справедливо, представляется как нескромность.

Кроме того, иные помнят живого человека, друга или недруга, и только с натяжкой - поэта, то есть незау­ рядную личность, уже вошедшую в историю литерату­ ры. Поэтому в их рассказах часто появляются умолча­ ния чисто личного или психологического характера, ко­ торые они объясняют так: «Кому это нужно знать? Да и какое это имеет отношение к стихам?» Однажды, на­ пример, когда я расспрашивала Анастасию Ивановну Цветаеву о ее встречах с сестрой в Крыму после рево­ люции, она мне ответила: «Ваши вопросы наивны.

Я пишу только живые воспоминания о живом человеке, а не исследование о творчестве /.../ Не вижу необходи­ мости копаться в порядке знакомств. Кому это нужно!

Давно все бумаги потеряны, и понять ничего нельзя...»

У меня также не было возможности использовать современную аппаратуру: только опытный литератор или журналист умеет «наговаривать на пленку», осталь­ ные от одного вида самого маленького магнитофона моментально замолкают. А обманывать людей я не хо­ тела. Кроме недосказанностей, в беседах за чашкой чая появляются повторения и лейтмотивы, которые я, как могла, устраняла, но это мне не всегда удавалось. К то­ му же ни один из моих собеседников не читал мою вер­ сию своих рассказов: некоторые умерли давно, другие, перечитывая мои записи, стали бы их перерабатывать или «шлифовать» - тогда данная работа была бы на­ долго задержана или вовсе не могла бы появиться3.

Можно все же надеяться, что и в таком несовершен­ ном виде она побудит некоторых необнаруженных мною или неудовлетворенных свидетелей выступить с добавлениями, исправлениями или опровержениями.

А это несомненно пополнит и обогатит биографиче­ ский материал о Цветаевой.

Всего мною было опрошено 52 человека. Из них ше­ стеро не были знакомы с Цветаевой лично, и у 14 дру­ гих были с ней только короткие или редкие встречи;

оставшиеся 32 о Цветаевой рассказывали подробно.

Помимо сестры и дочери поэта, некоторые свидетели, как, например, Саломея Николаевна Гальперн или Марк Львович Слоним, знали Цветаеву долгие годы, другие были знакомы с ней недолго, и их воспоминания относятся только к определенному периоду времени.

Свидетельства современников расположены мною в форме аналитической сводки, прослеживающей весь жизненный путь поэта. Так как в печати уже появилось довольно много биографических материалов, я пола­ гаю основное известным и на таковые публикации не ссылаюсь. Но в ходе бесед разные люди давали мне об отдельных событиях или чертах характера Цветаевой противоречивые версии. Мне показалось целесообраз­ ным эти разные версии включить в свой отчет. Будущие публикации позволят установить ложность или ошибочность некоторых из них: я думаю, что только самое разностороннее и полное освещение спорных мо­ ментов сможет привести к наибольшей точности и объ­ ективности.

Среди современников одной из первых, кто мне рас­ сказал о Цветаевой, была Мария Сергеевна Сцепуржинская («Муна Булгакова»), то есть та молодая жен­ щина, на которой женился К. Б., герой «Поэмы горы»

и «Поэмы конца», после разрыва с Цветаевой.

В 1965 г., когда я с Марией Сергеевной познакоми­ лась, она была уже вторично замужем, и отзывы ее о первом муже были весьма нелестными. О самой Ма­ рине она тоже говорила без мягкости, но была боль­ шой почитательницей ее стихов и с удовольствием их читала и разбирала на разных парижских «вечерах рус­ ской культуры».

В конце 60-х годов я также познакомилась с Сало­ меей Николаевной Андрониковой-Гальперн (1888- 1982), которая тогда была очень сдержанна и немного­ словна в своих рассказах. В те годы ей казалось необхо­ димым свой архивный материал сохранить и передать в Россию. Насколько мне известно, ее мнение на эту те­ му в последние годы изменилось: переписка ее с Цве­ таевой была тогда засекречена, а через 15 лет она охот­ но делилась своими знаниями с биографами поэта.

Среди умерших друзей Цветаевой следует еще на­ звать Марка Львовича Слонима (1894- 1976). Он был литературным критиком и редактором «Воли России», а впоследствии профессором русской литературы. По­ следние годы жизни Слоним провел в Женеве. Я несколь­ ко раз ездила его навещать и часто с ним советова­ лась, особенно до и после очередных поездок в Москву.

Когда я к нему приехала впервые в 1968 г., его воспоми­ нания о Цветаевой еще не были опубликованы. Во время наших бесед я постоянно обращала внимание на его тонкость и деликатность, а также на умение отме­ тать неприятное или личное, чтобы давать свидетель­ ства «по существу». Марк Львович преклонялся перед огромностью цветаевского таланта. Из всех друзей Цветаевой именно он, один из немногих, остался до конца ее настоящим другом и справедливым ценителем ее поэзии. Он, например, не обращал никакого внима­ ния на отрицательные отзывы о нем самой Цветаевой, которые появлялись по мере публикации ее писем (см.

Приложение 2).

Если переписка между ним и Цветаевой когданибудь обнаружится (ибо трудно поверить, что такой аккуратный человек, как Марк Львович, мог дать это­ му кладу окончательно исчезнуть), то, возможно, ра­ скроется значительная часть «лаборатории», тайны ремесла поэта. Однажды в беседе Марк Львович подт­ вердил мне, что письма Цветаевой к нему пропали в Париже во время войны, но что копии их находятся в Москве, в ЦГАЛИ.

Я должна еще вспомнить Георгия Викторовича Адамовича (1894- 1969). Встречи с ним были особенно необычны ввиду его сдержанных чувств к стихам Цве­ таевой и явной непреодолимой неприязни к ней как к человеку.

У меня было несколько волнующих бесед со скром­ ной медонской спутницей и помощницей поэта - Александрой Захаровной Туржанской, которая сконча­ лась в 70-х годах. Среди теперь ушедших свидетелей назову еще писателя Л. Ф. Зурова, из мимолетных впе­ чатлений- короткий рассказ моей свекрови, Магдали­ ны Исааковны Лосской, и, наконец, косвенные свиде­ тельства Константина Богатырева, трагически погиб­ шего в 1976 году, о разных людях, окружавших Цветае­ ву в Москве в 40-е годы.

За исключением нескольких свидетелей, в данной работе почти никто не назван, и фамилии людей на не­ которое время зашифрованы. Пройдет время, исчезнут поводы для сплетен, забудутся обиды и злоба, мелочи обыденной жизни перейдут в историю. Тогда легко бу­ дет раскрыть все фамилии, не оскорбляя ничьей памя­ ти 4.

Инициалами К. Б. обозначен Константин Болесла­ вович Родзевич, который не хотел, чтобы о нем говори­ ли в печати при его жизни. Он скончался в окрестностях Парижа в конце февраля 1988 г.

Под буквой «М» сгруппированы фамилии разных людей, у которых были краткие или единичные встречи с Мариной Цветаевой. Их рассказы не подробны или относятся к отдельным моментам биографии поэта.

Часть первая

–  –  –

Сестры Цветаевы в детстве. Отношения между роди­ телями М. Ц. Валерия Ивановна Цветаева.

Отношения А. С. Эфрон с семьей.

Большинство материалов о детстве Марины Цве­ таевой исчезли или засекречены. Воспоминания ее са­ мой поданы в творческом преломлении действительно­ сти, и, думается, их не следует использовать как исто­ рический документ. Ариадна Сергеевна Эфрон тоже так считала и говорила мне: «Автобиографическая про­ за ее- это не „я“, а необычный ребенок в обычном ми­ ре».

Сводная сестра Марины и Аси, Валерия, дочь про­ фессора Ивана Владимировича Цветаева от первого брака, в своих неизданных воспоминаниях рисует го­ раздо менее радостную картину детства, чем это делает Анастасия Ивановна Цветаева, ее младшая сестра, в своих книгах:

Кто возьмется понять нас всех? Ах, какая се­ мья! В тяжелую годину не вспоминали, не оклика­ ли мы друг друга! В одиночку боролись, подолгу ничего друг о друге не зная /.../ Мы все любили свой дом в Трехпрудном. Но кто из нас, кроме брата, знал и видел гибель его?

Расформирование госпиталя, отдачу нашего до­ ма соседней типографии, на слом, на дрова...

Мы не были черствы, каждый из нас... не пло­ хие были мы люди. Почему все так получилось?

Откуда рознь? Чем она питалась? Мы теплой, це­ лой, родной семьи не знали. И в жизнь мы все уне­ сли в душе каждый свое увечье. (Из неизданных воспоминаний Валерии Цветаевой).

Следует помнить о враждебном отношении Вале-

рии к мачехе. Родственные чувства к полусестре Мари­ не, может быть, у нее и появились, но гораздо позднее.

А мачеху, Марию Александровну Мейн, она неодно­ кратно обвиняет в измене мужу, вспоминает, что в дет­ стве, войдя однажды в комнату, увидела Марию Алек­ сандровну сидящей на коленях у репетитора. Она на­ стаивает на том, что мачеха изменяла мужу часто и не только, как рассказывает сестра, с Кобылянским, а вообще со всеми. «Какая там верность ученому и нау­ ке!» Вообще, по ее воспоминаниям, домашняя обста­ новка была лишена покоя и гармонии.

Отчет Ариадны Сергеевны в основном воспроизво­ дит рассказы самой Марины, которая, как известно, любила вспоминать свое детство.

Вот что мне говори­ ла Ариадна Сергеевна о семье матери и об обстановке далекого и ей неизвестного прошлого:

В семье было трагично обострено то, что были в детстве недружелюбные отношения между Асей и Мариной. Вот, например, фотография Марины и Аси. Посередине гувернантка, очень характерно!

Ася - главная, хорошенькая, фотограф положил ее руку на плечо гувернантки. У Марины лицо круглое, немного агрессивное, вольное. Она сама вцепилась в руку гувернантки двумя сильными квадратными ручками.

Дружны были сестры только в отрочестве и до брака Марины. Мать несомненно предпочитала младшую, Асю. Духовно Марина была сильнее - поэтому.

Отношения между родителями поэта Ариадна Сергеевна описывала совсем в ином тоне, чем они представлены в воспоминаниях Валерии Ивановны

Цветаевой:

Мария Александровна с мужем очень ладила, и они очень любили друг друга. Любили и уважа­ ли. Это не была большая любовь, но искренность и дружба. У матери было свое- музыка, у отца свое- музей, и эти заботы каждого служили как бы громоотводом для семейных трудностей и дрязг. У Марии Александровны, как и у Мари­ ны, шел процесс самоуглубления, но выход у нее был не в слово, а в музыку, в игру на рояле. У нее был творческий характер. Романтична - как и Марина, Ася была той же породы, но с помеха­ ми, как в кривом зеркале, так что семья была трудная. Ася считает, что Марина в своей авто­ биографической прозе всегда кого-то обижает (на­ пример, в «Открытии музея» не упомянула при­ сутствие Наследника). Ну и что? Семья-то была трудная...

Марина, с ее романтизмом, понимала роман­ тичность матери. Хотя в раннем детстве были смешные казусы: например, Мария Александров­ на говорила: «Что такое Наполеон? Как же ты не понимаешь? Это же в воздухе носится!» И Марина думала, что это муха!

Максимализм Марины Цветаевой - от ма­ тери.

Доставая из большой папки фотографии семьи,

Ариадна Сергеевна давала свои пояснения:

«Вот фотография маминой семьи на Капри: Ася, веселая и довольная, Марина строгая, полно детей».

Ариадна Сергеевна комментировала также трения между старшей- сводной- сестрой Валерией (Лёрой) и Мариной:

К Валерии Марина относилась неплохо, но Вале­ рия очень тяжелый и сложный человек. Валерия таланта и сути творческого процесса просто не по­ нимала. И вообще, она была нехороший человек, она до самой смерти не могла забыть своей не­ приязни и ревности ко второй жене отца. Напри­ мер, однажды Мария Александровна хотела наве­ сти порядок в вещах первой жены и кое-что вы­ бросить. Это было, конечно, нетактично с ее сто­ роны, но и Валерия к старости могла бы об этом забыть. Единственное ее родство с Цветаевыми - это ее огромная способность увлекаться людьми, которых она сама впоследствии брезгливо от­ брасывала...

Мама к Валерии относилась неплохо, но Вале­ рия и сестер не любила, и страшно ревновала отца ко второй жене. Она до самой смерти ненавидела Марию Александровну (большое несходство ха­ рактеров), очень не любила Марину и только сносила Асю. Она и со старой прислугой обращалась плохо, и вообще была очень трудная /.../ Валерия была мстительна, но не лишена обая­ ния. Она умерла 85 лет... Марина с ней не дружи­ ла. В отрочестве она обеих девочек очень балова­ ла, заступалась за них, отводила наказания, но причиной этому всему была не доброта, а желание пойти против мачехи, и Марина это понимала.

Валерия делала все наперекор строгому воспита­ нию Марии Александровны, старалась сломать это воспитание, а Марина видела это и понимала, какое это предательство: принимать помощь Ва­ лерии, которая действует назло матери. Марина считала, что это хуже греха. Валерия, таким обра­ зом, была соблазнительницей, а не добрым нача­ лом в детстве. А Ася была недостаточно чуткой и считала Валерию доброй защитницей от суро­ вой матери.

С такой устойчивой ненавистью к Марии Александровне Валерия и осталась до конца. Она любила отца, любила искусство. Она, например, одно время увлекалась творчеством Айседоры Дункан и в Тарусе открыла студию танцев в толь­ ко что закрытой церкви, в такое ужасное время!

Асю и Марину очень шокировало, что внучка священника в церкви танцует. У меня сохранилась фотография этой группы танцев, пять-шесть дево­ чек...

Валерия была человеком очень заторможен­ ным- до конца; на все, на жизнь ответ - «нет».

Ее зависть и злорадство отсюда. Это был сло­ жный и вместе обаятельный человек, она была вся в деда Иловайского.

В частном письме 1966 г. к одной парижской знако­ мой Ариадна Сергеевна пишет: «17 августа скончалась мамина старшая сестра от первого брака, Валерия,- внучка историка Иловайского. Одинокая, своенравная и очень интересная. Со всеми перессорилась. Она из всей семьи была единственным активно недобрым чело­ веком. Похоронили ее на новом тарусском кладбище».

Ариадна Сергеевна описывала мне и свои личные отношения с Валерией и со всей оставшейся семьей, с которой вновь встретилась в 1937 году и с которой впоследствии боролась, когда взяла на себя работу по изданию произведений матери.

Еще о Валерии:

Она, конечно, была ведьмой. Сама не одарен­ ная, она развивалась в очень одаренной среде. Но сама она была не талантливая и даже мелочная.

Она пронесла свой характер помещицы прошлого века через всю революцию.

В старости она жила в грязи, в одиночестве.

Она, конечно, была самодуром. У нее был трудо­ любивый и терпеливый муж, который умер неза­ долго до нее (она умерла в 1965 г.)... Она очень любила Тарусу. За ней ходил какой-то старик, ко­ торый после ее смерти все из дому утащил... А жи­ ла она, никому не кланяясь...

Мне ее характер нравился. Она была лукавая.

От цветаевского характера унаследовала способ­ ность увлекаться- влюблялась легко и тогда де­ лалась очень щедрой. У меня тоже был с ней ко­ роткий роман, но он кончился после истории с до­ мом в Тарусе (история участка, который мы у нее выкупили и на котором построили себе с подру­ гой дом).

В ее характере были и произвол, и несгибаемость.

Она была трудная, но какая-то в ней была боль­ шая прелесть. На нее не обижались. Лера не бы­ ла добрая, но очень интересная, очень рациональ­ ная. Она совсем не понимала процесса творчества и его законов. От воспоминаний Марины она бы­ ла в ужасе. Говорила, например: «Что за идеи! Ка­ кой черт?! И почему он жил у меня в комнате?»

Но один раз, в момент возобновления моды на Цветаеву, она покривила душой, стала принимать людей, стала «сестрой Марины». Ей это стало лестно. А когда мама в 1939 г.

приехала, несмотря на то, что у Валерии была тогда своя большая да­ ча, она маму не приняла, потом рассказывала:

«Марина звонила. Хотела встретиться, я ей сказа­ ла, что встречаться не хочу. А жаль!»

От других свидетелей я слышала об этом следую­ щую версию: «Есть люди, которые считают, что Вале­ рия не приняла Цветаеву из страха. А Валерия сама го­ ворила; „Я испугалась, что опять начнутся какие-то выходки, опять пойдет безумие!4 Ведь Марина Цветаева действительно была способна на всякие выходки!»

(Свидетельство С)*.

У Ариадны Сергеевны были трудные отношения со всеми членами этой сложной семьи, тем более что у нее самой был нелегкий характер, и, по словам неко­ торых друзей, она была мизантропом.

Сама она гово­ рила про семью:

Я с ними со всеми не ссорилась тогда. Мне хо­ телось их постичь. Да и судить нельзя, такое тяже­ лое было время. Но мамины прогнозы подтверди­ лись обликом этих двух старых женщин- Валерии и Аси.

В отношении Ариадны Сергеевны к тетке, Анаста­ сии Ивановне Цветаевой, чувствовалась неприязнь:

Ася физически совсем не похожа на маму: это мама в карикатуре, в кривом зеркале /.../ Асей сейчас владеет желание опровергнуть суть воспоминаний сестры. Она сама хочет быть Марине равнозначной- вечный плагиат, как в их детстве. А Марина в самоутверждении не нужда­ лась. Ася же цепляется старческой хваткой за лич­ ность, разбазаренную не Мариной, а жизнью /.../ Анастасия Ивановна действительно читает стихи, как Марина, ранние стихи, те, что они вме­ сте читали, в один голос. Но она сумбурная и уто­ мительная /.../ Воспоминания Анастасии в «Новом мире»

в 1966-м- это выдержки из книги, которую ей обязательно хотелось пропихнуть. Редакция дела­ ла купюры, на которые она шла, поэтому она о многом не договаривает. Кроме того, есть неко­ торая политизация и многословие в диалогах.

Что касается фактов, датировки, имен, все пра­ вильно и точно. Она же все это сверяла со стар­ шей сестрой, Валерией /.../ Отношения Марины с Асей остались на уровне какой-то отроческой дружбы, вслед за детской неО зашифровке фамилий свидетелей см. примечание 4 к Пре­ дисловию.

приязнью. Но уже ничего настоящего между ними не было. Они жили и развивались врозь /.../ Когда Ася приезжала к нам из Италии, она бы­ ла восторженная, наполненная своей любовью к Горькому и вся в духовных поисках. Мама же была, наоборот, сдержанная, собранная, взрос­ лая. Она росла в глубину. А у Аси рост шел этапа­ ми. Она все время нуждалась в каких-то руково­ дителях, увлекалась вегетарианством и мистикой.

Мама же страшно уставала от общения с ней и рассталась с ней с облегчением, а Ася этого не почуяла. Она уже маму не понимала, в ней самой был какой-то надрыв, сложное сектантство и боль­ шая каша. Странно даже, что одна мать, Мария Александровна, могла родить таких двух разных дочерей: одну - определенную и определив­ шуюся, Марину, а в другой как будто были раз­ бросаны черты всех последующих возможных де­ тей.

О других членах семьи Марины Цветаевой Ариадна Сергеевна мне не рассказывала. Следовало ее расспро­ сить о брате, Андрее Ивановиче, и об отце, профессоре Иване Владимировиче, чтобы она вспомнила рассказы матери о них, но, к сожалению, я этого вовремя не сде­ лала. Она мне показывала фотографии Ивана Владими­ ровича, например, одну с сыном, другую официаль­ ную, в знаменитом мундире из цветаевского рассказа.

О последней она сказала: «Чинно стоит, строго, полно орденов, все блестит! Но в его позе, в его мягко опи­ рающейся на спинку стула руке видны его смущение и большая скромность». (На обороте фотографии ру­ кой Марины Цветаевой вписана дата его смерти: 30 ав­ густа 1913 г.) Ариадна Сергеевна очень мне советовала поехать в Тарусу посмотреть на эти красивые места, хотя цве­ таевского там осталось мало. Как известно, у нее в Та­ русе был домик, в котором она и скончалась летом 1975 г.

В Тарусу надо ехать летом, цветаевский пей­ заж- летний. Дом в Тарусе снесли. У меня есть две старые открытки. Вот маленькая старая пло­ щадь перед собором, красивая, людная. Теперь уж этого нет, так как собор наполовину снесен.

В нем устроили музей картин. Таруса- городок художников, и туда они возили много картин.

Там были имения известных художников, Поле­ нова например, было и имение НемировичаДанченко, его дочь - Александра Захаровна Туржанская - мамина приятельница.

А наш дом развалился, он был деревянный, и ему было сто пятьдесят лет, его растаскали, те­ перь там дом отдыха и на месте нашего дома танцевальная площадка. Остались только дома «хлыстовок» и дом, описанный в рассказе «Же­ них».

Таруса - период раннего детства. Марина Цветаева была однажды там в юности с Сергеем Яковлевичем в гостях у гувернантки Марии Алек­ сандровны- Тьо. Отец Марии Александровны на этой гувернантке женился, не любя ее, ради своих детей и ради репутации гувернантки. После смер­ ти Александра Мейна Тьо купила домик в Тарусе.

Сергей Яковлевич был у нее и был напуган ее старческой заботливостью. Она была уже слепая, носила дедушкины очки в память о нем, ничего не видела, была очень добрая /.../ В Тарусе еще цел домик «хлыстовок», описан­ ный в прозе, а дом «жениха», Анатолия Виногра­ дова, перекупил какой-то литератор.

В детстве совершали прогулки «на пеньки», на пшеничные «пункты».

Г л а в а 2. О Т Р О Ч Е С Т В О (1906-1915) Школьные подруги М.

Ц. Гимназия фон Дервиз. Воспо­ минания Вали Гинерозовой. Учение. Воспоминания T. Н. Астаповой. Анастасия Ивановна в 1971 г. Чтение стихов. «Предсмертное письмо» 1909 г. Воспоминания коктебельской подруги. История семьи С. Я. Эфрона.

Е. П. Дурново. Семья Эфронов. Детство С. Я. Книга С. Я. Эфрона. С. Я. в молодости. Женитьба С. Я. на М. Ц. Друзья М. Ц. Внешность и необычность М. Ц.

5 июля 1906 года в Тарусе скончалась Мария Алек­ сандровна Мейн, мать Марины Цветаевой. Можно счи­ тать, что с этого момента начинается отрочество поэта.

Как известно, учеба Марины Цветаевой проходила не очень регулярно и успешно. После смерти матери она переходила из одной гимназии в другую. Марк Львович Слоним объяснял, что ее даже трижды выго­ няли из гимназии за дерзость. На это Ариадна Сергеев­ на возражала, что «дерзость была не в ее характере».

В 60-х годах Ариадна Сергеевна дала в «Литератур­ ную газету» объявление о том, что собирает материалы о матери. Она тогда получила массу писем, но, как она говорила, очень неинтересные, кроме воспоминаний школьных подруг поэта и двух-трех других: «Един­ ственная подруга, которая помнит много и конкретно и хорошо рассказывает, это Аня Каллин». Ей посвяще­ но много стихотворений из «Вечернего альбома». Анна Каллин потом уехала в Англию и в последнее время жила в Лондоне, в одном доме с Саломеей Николаев­ ной Гальперн. Где находятся ее воспоминания об отро­ честве Марины Цветаевой - мне неизвестно.

«А в Москве,- говорила Ариадна Сергеевна,- есть только две подруги детства мамы, и самая любимая как раз ничего или очень мало помнит, другая - менее любимая- запомнила Марину очень хорошо и очень верно все описывает».

Рассказывая, Ариадна Сергеевна достала толстую папку с листами, написанными от руки или на машин­ ке. Она из них вынимала отдельные страницы и очень быстро их читала мне вслух, забегая вперед глазами и давая только обрывки текстов. Поэтому то, что я привожу, даже в кавычках, является лишь частью того, что я слышала, это не дословные цитаты, а только то, что я запомнила и в тот же день записала.

Приведу сначала воспоминания первой школьной подруги, фамилия которой мне осталась неизвестна:

Это было в гимназии фон Дервиз. Там мы изу­ чали «новую» литературу, увлекались сочинения­ ми Белинского, Чернышевского, Тургенева. Курс литературы доходил только до Гоголя, но гово­ рили и о Рудине и о Базарове.

Я была «пансионеркой». «Приходящие» вно­ сили в школу свежий воздух. В шестом классе поя­ вилась очень живая девочка с пытливым и насме­ шливым взглядом. Причесана она была под маль­ чика. Она была очень способна к гуманитарным наукам и мало прилагала усилий к точным нау­ кам. Она все переходила из одной гимназии в дру­ гую. Ее скорее привлекали старшие подруги, чем младшие, и особенно Валя Гинерозова.

Это было время, когда все мы увлекались Ибсе­ ном, каждое представление какой-нибудь его пье­ сы было для меня событием.

У нас постоянно были шумные споры о новых людях. Марина говорила смело, отметая все ста­ рое, отжившее.

Валя была очень музыкальна. Марина ее цени­ ла и любила.

Как-то Марина надерзила директору, и ее отцу пришлось взять ее из гимназии.

Потом я у нее бывала и познакомилась с ее се­ мьей в Трехпрудном. Это был настоящий мир поэзии. Марина и Ася и у нас бывали. Их привле­ кали студенты и наши братья.

Ариадна Сергеевна объяснила мне, что в этой семье увлекались театром, но на мой вопрос, не отсюда ли интерес Цветаевой к театру, она ответила отрицатель­ но и сказала, что Марина Цветаева стала увлекаться театром позднее благодаря семье мужа и знакомству с актерами Третьей студии.

Продолжение воспоминаний первой школьной под­ руги:

Иван Владимирович путешествовал, много о своих поездках рассказывал, показывал свой му­ зей. У него было много забот.

Летом я ездила к Марине в Тарусу. Мы ката­ лись по Оке, ездили к Марининой тете. Нам было обеим по пятнадцать лет - вечером мы тайком бегали к реке, катались на пароме, там была пре­ красная и нами любимая природа.

В Тарусе сохранились следы татарского наше­ ствия, и мы говорили о татарах и вообще об исто­ рии, которой Марина очень интересовалась... Она мне читала Пушкина, немецких романтиков, Гей­ не. Брюсова она не любила («На самом деле на первых порах Цветаева очень Брюсовым увлека­ лась»,- вставила Ариадна Сергеевна). Читала не­ которые свои стихи из «Вечернего альбома»

и «Волшебного фонаря».

Проведя всю ночь на Оке, мы глядели на рас­ свете на любимые дали, которые потом и носили с собой всю жизнь.

А вот из воспоминаний Вали Гинерозовой:

Марина была один год пансионеркой, после смерти матери. У нее было угрюмое лицо, мед­ ленная походка, сутулая спина и фигура. (Как ни странно, Ариадна Сергеевна не опровергала этот портрет, она только заметила, что он странный, и не без тонкости прибавила, что каждый ведь ви­ дит другого по-своему, поэтому портреты одного и того же человека могут быть разными. Следует также напомнить, что это было сразу после смер­ ти матери, и жить в гимназии вряд ли особенно нравилось Цветаевой.- В. Л.) Цветаева написала рассказ, который в гимна­ зии ходил по рукам и назывался «О четырех звез­ дах приготовительного класса».

Рассказ мне пока­ зался чрезвычайно неправдоподобным, я ведь не была в приготовительном, но она защищала свое:

«Мне захотелось сделать вас такой».

Мы катались на санках, по ночам разговарива­ ли... Это была увлекающаяся натура. Она была слишком умная, увлекалась героями книг, а не учителями... Она старалась познакомить меня с революционной литературой (Кравчинский, Ситников и др.)...

Она мало бывала у нас. Мы с ней долго пере­ писывались, но у меня от этой переписки уцелела только одна открытка.

Я была у нее в Трехпрудном. Она меня радост­ но встретила, провела к себе и усадила на диван.

Там стоял еще большой письменный стол. Она го­ ворила о книгах и о своих стихах (начала 1909 го­ да) и впоследствии прислала мне свои книги.

У нас в школе был один любопытный случай.

Какая-то девочка обидела другую. Я была застен­ чивая, но тут, неожиданно для себя, за обиженную девочку заступилась. Ночью Марина принесла мне свои стихи «Марина» («Я два озера встретила в пути...»), стихи были написаны мне. Они были наивные и незрелые, но в них было характерное для Марины Цветаевой немедленное реагирова­ ние на событие.

Новая встреча у нас была уже после ее замуже­ ства, в Борисоглебском. Там висел огромный пор­ трет Сергея Яковлевича, молодого, в полный рост. Марина лежала на диване, и у нее было уста­ лое лицо. Разговор наш как-то не вязался. Я говорила о Сибири, а Марина была чем-то озабочена.

Пришла ее девочка, Ариадна... Была очевидна огромная Маринина любовь к греческой мифоло­ гии... Когда Марина встала, я поняла причину ее усталости: она ждала второго ребенка. О прош­ лом мы тогда мало говорили... Потом, вместо то­ го чтобы зайти ко мне, она прислала мне свою се­ стру Асю. (Ариадна Сергеевна уточняет, что Ма­ рина это часто делала, у нее была такая неприят­ ная манера.) По поводу второй записи Ариадна Сергеевна объяс­ нила мне школьную систему того времени.

Поступали дети в младший приготовительный класс, потом старший приготовительный, потом с пер­ вого по седьмой классы и восьмой класс (десятый год обучения) необязательный. «Это был педагогический класс, который давал право преподавать. Этого Мари­ на, конечно, не хотела и в этом классе уже не училась. Та­ ким образом, у нее было полное среднее образование.

Дети из интеллигентных семей обычно поступали прямо в первый класс, с предварительной проверкой знаний по литературе, арифметике и Закону Божьему».

Неизданные воспоминания T. Н. Астаповой отно­ сятся к 1908- 1910 годам, когда Марина Цветаева учи­ лась в гимназии М. Г. Брюхоненко в Кисловском пере­ улке, считавшейся в то время хорошей, «либеральной».

Астапова рассказывает, что у нее с поэтом не было никаких дружеских отношений, хотя Цветаева ее очень привлекала:

Это была ученица совсем особого склада. Не шла к ней ни гимназическая форма, ни тесная школьная парта /.../ Цветаева каким-то образом была вне гимназической сферы, вне обычного шко­ льного распорядка. Среди нас она была как экзо­ тическая птица, случайно залетевшая в стайку пернатых северного леса. Кругом движенье, гомон, щебетанье, но у нее иной полет, иной язык /.../ Из ее внешнего облика мне особенно запечат­ лелся нежный, жемчужный цвет лица, взгляд бли­ зоруких глаз с золотистым отблеском, сквозь прищуренные ресницы. Короткие густые волосы мягко ложатся вокруг головы и округлых щек.

Но, пожалуй, самым характерным для нее были движения, походка- легкая, неслышная. Она както внезапно, вдруг появится перед вами, скажет несколько слов и снова исчезнет. И гимназию Цветаева посещала с перерывами: походит неско­ лько дней и опять ее нет. А потом смотришь, вот она снова сидит на самой последней парте (7-й в ряду) и, склонив голову, читает книгу. Она неиз­ менно читала или что-то писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходило в классе;

только изредка вдруг поднимет голову, заслышав что-то стоящее внимания, иногда сделает какоенибудь замечание и снова погрузится в чтение.

T. Н. Астапова рассказывает, что на уроках Цветае­ ва в дискуссиях не участвовала, и вспоминает, как одна­ жды на уроке истории Е. И.

Вишнякова она рассказы­ вала «не по учебнику» о французской революции:

«вишняков был удивлен, с уважением посматривал на свою ученицу и, сколько помнится, благодарил».

T. Н. Астапова описывает отношения Цветаевой с другими школьниками, среди которых она не могла себе наити настоящей подруги, выделив только одну старше других, воспитанную и умную Радугину. Цве­ таева сама была не по летам начитана и культурна.

Как-то раз, когда мы ходили втроем по кори­ дору, навстречу прошла одна новенькая из друго­ го класса, армянка или еврейка с большим ястре­ биным носом. «Какой у этой девочки громадный нос!» - невольно вырвалось у меня.

Цветаева по­ молчала немного и потом задумчиво начала:

«Вот так всю жизнь при встрече с этой девочкой будут думать: какой у нее большой нос, и всегда прежде всего всем будет бросаться в глаза ее нос.

У нее будет радость или горе, она с волнением бу­ дет рассказывать об этом, а все невольно будут смотреть на ее нос». Радугина засмеялась. «Ну, полно, Цветаева, что это вы, перестаньте...»

Астапова вспоминает о юморе и шало­ стях:

Вообще Цветаева была далеко не прочь напро­ казить, и шутки ее были такими, какие мне никог­ да не пришли бы в голову. Мы как-то целой вата­ гой возвращались из гимназии. Впереди шел мо­ лодой человек, не то военный, не то лицеист, не припомню, но в форме с иголочки. Он всегда заходил за одной гимназисткой из выпускного клас­ са, а в тот день, вероятно узнав об ее отсутствии, возвращался один. «Тираспольская!» - вдруг от­ четливо и громко произнесла Цветаева. Лицеист вздрогнул, круто обернулся и увидел в упор незна­ комые юные лица, веселые насмешливые глаза.

Он смутился и, прибавив шагу, поспешил скрыть­ ся, затерявшись среди прохожих.

Вот пример одной цветаевской выходки: она одна­ жды появилась в классе с волосами соломенного цвета и прикрепленной к ним голубой бархатной лентой, оче­ видно, под влиянием стихов Андрея Белого.

Мне кажется, что если Цветаева и держалась обособленно от других учениц, то это все же про­ исходило не из-за ее гордости или сознательного намерения уединиться, а получалось как-то само собой /.../ Помню еще, как Цветаевой захотелось выки­ нуть какую-нибудь забавную шутку. «У кого есть старший брат?»- спросила она. «У меня» - сказала я. «Как его зовут?» - «Борис».- «Сейчас я напишу ему открытку с дороги». И она тут же, поглядывая временами в окно, написала моему брату письмо в духе наивной восторженной гим­ назистки. «Милый Боря!» - начала она, а дальше было что-то о необъятном просторе, о селах и де­ ревушках, живописно раскинувшихся среди полей и нив, о маленьких беленьких домиках, утопаю­ щих в кудрявой зелени.

T. Н. Астапова также подробно вспоминает школь­ ные выезды: поездку весной в Петровско-Разумовское (когда и случилась история с открыткой Боре), на пас­ хальные каникулы в Крым.

Девушки страдали от мор­ ской болезни, от неожиданного весеннего холода:

Но никогда я не видела, чтобы Цветаева зябла и куталась, как все остальные. Она предпочитала ездить рядом с возницей, и я помню ее фигуру на козлах, с развевающимися волосами, легко оде­ тую, с бусами вокруг шеи. Она часто покупала ожерелья из всевозможных ракушек, разноцвет­ ных камушков. Бывало, перебирает их пальцами, прислушивается к их шелесту, потом скажет с улыбкой: «Люблю эти гадюльки»- и нацепит на себя. И они ей шли.

Однажды Марина Цветаева зашла к Радугиной, ко­ торая жила у своей тети.

Она была очень удивлена не­ приветливостью и чопорностью этой семьи:

«Это что же, так у них заведено? И это всегда так?»- спрашивала она. Цветаева не хотела связывать себя ненужными условностями, тог­ дашними понятиями о приличии, о том, что не пристало молодой девушке «из хорошего обще­ ства»; она любила чувствовать себя свободной, а мою подругу оберегали, каждый день провожа­ ли в гимназию и заходили за ней после уроков, хоть и жила она неподалеку /.../

И T. Н. Астапова делает такой вывод:

Она могла, если захочет, как магнит притяги­ вать к себе людей и, думается, легко могла и от­ толкнуть.

Интересна и заключительная часть воспоминаний:

По окончании семи классов мы с Радугиной проучились в гимназии еще год, в восьмом (педа­ гогическом) классе. Цветаева в нем не осталась, и я больше никогда ее не встречала. Но, будучи гимназистками 8-го класса, мы держали в руках ее первый сборник стихов. И нам вспомнились ее вскользь брошенные слова: «Вскоре я всех вас удивлю». Я читала и перечитывала стихи из «Ве­ чернего альбома» и вышедшего вслед за ним «Волшебного фонаря». Мне нравились поэтиче­ ские образы ее юной фантазии и хотелось лучше понять «душу поэта» /.../ В своих интересных и живых воспоминаниях Т.Н.

Астапова пишет о близости Марины Цветаевой с млад­ шей сестрой Асей, учившейся в той же гимназии.

После смерти матери между Мариной и Анастасией детская неприязнь как будто исчезла. Оставшись на по­ печении доброго, но занятого и часто отсутствующего отца, сестры сблизились и уже вместе боролись против тоски сиротства и одиночества.

Когда я впервые посетила Анастасию Ивановну в 1971 г., это была худенькая и сухая старушка, увле­ кающаяся катаньем на коньках и своей будущей кни­ гой, отрывки из которой уже появились в «Новом ми­ ре». У нее были коротко остриженные седые и прямые волосы, на косой пробор, и она, без всякого сомнения, была очень похожа на сестру, с особенно характерны­ ми складками у рта и живым проницательным взгля­ дом. Такой она остается и теперь, более десяти лет спустя.

Я, естественно, ее подробно расспрашивала о сест­ ре, и все вопросы, на которые она, по незнанию, не могла ответить, она называла «наивными».

Но она все же мне тогда рассказала о цветаевском доме и о ранней молодости:

Стихи Марины, которые она считала слабее, нигде не были напечатаны. Я в своей книге даю большую часть неизданного «Чародея»....Неда­ леко отсюда (Анастасия Ивановна в 1971 году жи­ ла на улице Горького. - В. Л.) находится место нашего дома, Трехпрудный. Он до сих пор так и называется... Мы обе вышли замуж в 12-м году, и в доме остались отец и брат. Отец умер в 13-м, и во время войны брат отдал дом под лазарет.

После этого в него уже никто не возвращался, а в 19-м, когда брат в него не вернулся, дом был за­ брошен. Это был большой бревенчатый дом, и его разобрали на топливо. Одно утешение хоть, что он послужил литературе, т. к. отапливал те­ перешнюю 16-ю типографию, бывшую типогра­ фию Левинсона. По этому поводу у Марины есть стихи, ранние: «Ты.../ Пойди, посмотри наш дом...» (14-го года) и другое стихотворение того же года: «Когда мы еще были дома...»

В 11-м году, после Феодосии, мы с Мариной, каждая со своим женихом, уезжали в разные горо­ да.

К этому времени относится стихотворение:

«Стоишь у двери с саквояжем...»

Затем в 15-м мы расстались, а в 22-м она уеха­ ла. В 21- 22-м годах мы были очень близки, но время было трудное, было не до стихов, и мы уже вместе их не говорили /.../ Для примера Анастасия Ивановна процитировала мне несколько стихотворений 1916 г. Как говорили мне другие люди, давно знавшие обеих сестер, чтение Ана­ стасии Ивановны (тех стихотворений, которые она чи­ тала с сестрой в один голос) было поразительно похо­ же на Маринино.

Анастасия Ивановна мне прочитала:

«Быть нежной, бешеной и шумной...»; «Уж сколько их упало в эту бездну...»; «Если душа родилась крыла­ той...» и «Настанет день, печальный говорят...».

Чтение ее было действительно удивительно: очень четкий, звонкий голос, простая дикция, предложения связаны, и интонация поднимается в середине строки и, чуть меньше, в конце. Было очень легко следить за смыслом и ритмом знакомых стихов, несмотря на то, что читала она, на мой вкус, слишком быстро. Подчер­ кивая рифму, она тем не менее соединяла вместе две строки, даже там, где не было «переноса», например, на слове «я» поднимая тон («Настанет день, когда и л...) и, наоборот, снижая его в конце («За то, что я умру»), что­ бы через эту «напевность» передать пунктуацию строки и всего стихотворения.

/.../ А более ранние стихи мы говорили вместе в один голос. Марина сама не любила актерского чтения и читала, не акцентируя по смыслу. Впо­ следствии, как мне говорили, /.../у нее чтение ста­ ло суше, акцентирующее смысл больше, а ритм меньше... Я была ее первым слушателем, и поэто­ му те стихи, которые я запомнила, я переписала и отдала Але в архив.

Я хотела также узнать от нее о попытке самоубий­ ства Марины Цветаевой и о «предсмертном» письме 1909 г. Об этом она рассказывает в первой редакции своей книги. Рассказ Анастасии Ивановны был немного путаным, и через десять лет, в следующее мое посеще­ ние, мне пришлось к этой теме вернуться.

Вот первая версия рассказа Анастасии Ивановны о событии 1909 г.:

Это было в театре, на представлении «Орлен­ ка» Ростана. Револьвер дал осечку.

После этого неудачного выстрела она приехала в Тарусу к Тьо (гувернантке Марии Александровны) и сказала:

«Не удалось».

Что-то я, конечно, почувствовала... Она потом об этом никогда не говорила. Но письмо она не уничтожила. Она сама уехала в 1922 г., а после нее в квартире остался большой беспорядок, я же ту­ да попала гораздо позднее. Это письмо сначала было в чьих-то руках, а потом его передали одной моей знакомой, нашему общему другу юности, актрисе Гриневой, урожденной Кузнецовой, кото­ рая его дала мне.

Сама я узнала обо всем этом гораздо позднее, и получила я это письмо в 45-м или, может быть, в 47- -48-м году. От меня вообще два года скрыва­ ли смерть Марины. А потом я чемоданчик со все­ ми письмами и бумагами потеряла вместе с Ма­ рининым письмом.

Было у Марины одно письмо к Але и мужу, на­ чинавшееся «Дорогие мои...» и письмо к сыну Муру, «прощальное», а я удивилась, что мне не было письма. Все письма пропали у Мура, когда он ушел на фронт.

Я помню содержание письма 1909 г. Марина писала: «Вспоминаю наши весенние вечера... Пой одна все наши песни... Ничего в жизни не жалей, ничего в жизни не считай, чтобы потом не раскаи­ ваться....Только бы не оборвалась веревка, а то недовеситься, гадость!» (Эта фраза явно не могла быть из письма 1909 г., раз, как рассказывает Ана­ стасия Ивановна, Марина собиралась стрелять­ ся.- В. Л.) «Помни, что если бы я была рядом с тобой, я бы тебя всегда понимала»....Непонятная или пророческая фраза о веревке. Так я самого суще­ ственного и не знаю, т. е. не знаю, попало ли это письмо к Гриневой-Кузнецовой сразу же, в 1922 г., или гораздо позднее.

А вот версия того же события, данная Ариадной Сер­геевной:

Обо всем этом знает только Ася. Она мне го­ ворила и настойчиво повторяет о Марининой по­ пытке самоубийства. Мама к этому никогда не возвращалась. Не то, что она это в себе затаила, а как будто это был в ее жизни какой-то экспери­ мент, глупое желание, которое жизнь совершенно в ней вышибла. В ней вообще не было никакой надломленности /.../ Никаких других следов письма 1909 г. нет ни в письмах, ни в тетрадях. Только Ася о нем знает и помнит его, по какой-то своей собственной бо­ лезненности.

Вот что мне удалось об этом письме узнать впо­ следствии: когда Анастасия Ивановна была в первый раз арестована (1935?), то многие ее бумаги пропали, кое-что сохранилось у ее друзей. Потом, в 1947 г., она освободилась и жила у сына в Вологде. Затем произо­ шел второй арест и ссылка в Сибирь: тогда у нее пропа­ ло все, включая это письмо и письма 40-го года. Знако­ мая актриса, Мария Ивановна Гринева-Кузнецова, бы­ ла второй женой Бориса Трухачева (первого мужа Ана­ стасии Ивановны). У нее на даче сохранились ранние фотографии семьи Цветаевых и все, что оставалось от архива Анастасии Ивановны.

А в 1981 г., когда я Анастасию Ивановну вновь рас­ спрашивала о письме, она прибавила: «О самоубийстве 1909 г. я говорю в 5-й части своей книги. Я получила это первое письмо в заключении, после смерти Мари­ ны, мне его привезла вторая жена моего мужа (М. Гри­ нева-Кузнецова)».

Возможно, что, как предполагает биограф Марины Цветаевой В. Швейцер, вся попытка самоубийства 1909 г. и ограничилась письмом к сестре.

О последующих событиях в жизни Марины Цветае­ вой мало кто может теперь рассказать, кроме Анаста­ сии Ивановны, которая пишет новый том своих воспо­ минаний. Многое стало известно об отношениях юного поэта с Максимилианом Волошиным и о поездках к не­ му в Коктебель. Ариадна Сергеевна мне об этом ска­ зала только: «Коктебель, описанный в прозе, это Крым, недалеко от Судака, крымская природа, море, краски... и веселые годы раннего замужества и молодо­ сти».

Единственный оставшийся свидетель и участник жизни в этом особенно красивом и любимом Цвета­ евой месте рассказывала так:

Марина Цветаева очень любила жизнь у Мак­ са в Коктебеле. Все другие дачи на нас косо смо­ трели, потому что мы жили не как все, женщины ходили в шароварах, в штанах, такой скандал!

А нам это нравилось. Мы любили протест против всего. Сам Макс тоже был такой /.../ Он любил красное словцо. Он всегда рассказывал какие-то необыкновенные анекдоты. Например, в Москве, на улице, где я жила, была огромная бешеная со­ бака. У меня тоже была маленькая собачка. И вот эта бешеная собака укусила меня и мою собачон­ ку. Мы ходили в институт прививаться, но моя со­ бачонка все же умерла. Так Макс потом рассказы­ вал, что я укусила собаку и что собака от этого по­ дохла /.../ И Марина была такая. У нее было жела­ ние все делать наоборот, от темперамента, но не чтобы провоцировать. Как и у меня. Мы любили, чтобы у нас все было не как у всех /.../ В шестнадцать лет в школе все себе завивали волосы, мазались и пудрились и хотели нравиться. А я не хотела нравиться, вот я взяла и обри­ ла себе всю голову! А в другой раз я попросила в Коктебеле Сережу меня обрить, и он меня всю изрезал длинной бритвой. Потому я на всех кокте­ бельских фотографиях с повязкой на голове.

У меня вся голова была в рубцах. Макс хотел пи­ сать мой портрет, и тогда я и сбрила себе волосы, чтоб над ним посмеяться. А потом я носила ко­ роткие волосы, как паж. Марина тогда тоже стала носить такие волосы /.../ Кроме того, Марина считала себя необыкно­ венной, я себя- тоже. Мы и дружили. Например, в Коктебеле все, вся эта ватага, сестры Эфрон и другие, готовили, хозяйничали.

Я тогда отказа­ лась мыть посуду, Марина Цветаева сказала:

«Есть те, которые должны мыть посуду, и есть те, которым нужно подавать и служить». Я это пом­ ню и считаю, что я была неправа. Я себе не нрав­ люсь такая, какой была тогда /.../ Я думаю, что у всякого человека, даже самого гениального, есть какая-то мелочность. Напри­ мер, Марина почему-то восхищалась титулами, она и в князя Сергея Волконского из-за этого влю­ билась. Так вот, когда я забеременела, а мой муж был князем, она меня спрашивала: «Что чув­ ствует человек, у которого в животе князь?» /.../ Она мне рассказывала, что в детстве, в Герма­ нии, в одном очень приличном доме она делала пипи в пальму, чтобы пальма умерла. Так она вы­ ражала свой протест против хозяйки этого дома и ее благоустроенного мещанского быта /.../ Я Марине нравилась, хотя между нами романа не было, она считала меня умной, я тоже писала стихи, ей было со мной приятно, интересно. У нее часто были такие увлечения.

Познакомились мы в 1913 г., мне было 17 с по­ ловиной, она была года на два, на три старше меня, с ребенком.

Я тогда была дурой, газет не читала, Макс и Марина- тоже, они не интересовались полити­ кой. Она читала стихи и влюблялась. Я к ней при­ ходила в ее собственный дом, флигелек. Там был большой зал. Когда я у нее оставалась ночевать, она спала на полу в зале, с мужем на матрасе, а мне отдавала свою кровать /.../ Мы обменивались стихами, болтали, смеялись /.../ До револю­ ции мы политикой не интересовались, нам было интересно жить. А быт был нормальный, была прислуга, был большой удобный дом, у нее был свой хороший дом, который Ася описала в своей статье5. А после революции стало ужасно, конеч­ но, разорение, голод. Но богема у нее была всег­ да. Конечно, во время революции она страдала, но она была уверена в себе /.../ Мне кажется очень верным выражение Араго­ на- “mentir vrai” (лгать правдоподобно). Так вот, я это применяла в своих стихах, и она тоже.

Например, когда женился Алексей Толстой, друг Макса, на сестре Нади Крандиевской, я была у них на балу, на масленицу в 13-м или 14-м году.

Там я танцевала с Маринетти. Я об этом написала стихи, сделав героями Цветаеву и Пастернака, описала ее лицо, ее платье и т.д. На самом деле Марины Цветаевой на этом балу не было.

Говорили мы с Мариной по-русски, конечно, виделись часто. Потом она осталась в Москве, а я уехала в Феодосию, а когда вернулась в Москву, она через несколько месяцев уехала в Прагу. Ду­ маю, что мы и переписывались, но сохранились ли письма Цветаевой, не знаю. Я раньше не бе­ регла писем. Например, у меня были письма Во­ лошина, хранились в коробке, а когда я как-то их хватилась, они исчезли, кто-то их у меня украл.

Вот коктебельские фотографии: у колодца Ма­ рина Цветаева с годовалой Алей, другие, группо­ вые: Вера Эфрон, Лиля Эфрон, Сергей Эфрон, Марина Цветаева, Майя Кудашева, Володя Соко­ лов, Макс, Египетская статуэтка, но Макс Воло­ шин выдумал, что он привез ее из Египта, т. к.

в Египте он никогда не был (Ч).

На мои вопросы о том, что Ариадна Сергеевна пом­ нит о жизни родителей, когда они были молодожена­ ми, до войны и революции, она достала из шкафа не­ сколько толстых пачек с бумагами: это были собран­ ные ею материалы и фотографии об отце, и она стала подробно излагать историю семьи Сергея Яковлевича Эфрона. Сначала мне было не совсем понятно, почему ей хотелось столь пространно об этом рассказывать.

Но впоследствии все прояснилось. Зная, что в будущем биография матери станет предметом углубленных ис­ следований, Ариадна Сергеевна желала, чтобы история семьи ее отца тоже не была забыта. Но помимо этого естественного побуждения, Ариадна Сергеевна быстро поняла, что относительно политической деятельности Сергея Эфрона мои знания очень ограничены. Ей ну­ жно было мне, и в моем лице будущим исследователям, дать такую картину семейного прошлого Сергея Яков­ левича, чтобы он в ней предстал как «светлая личность»

с незапятнанной репутацией. Ей было необходимо раз и навсегда «обелить» отца и показать, что, ввиду всего своего прошлого, истории своей семьи и по личным убеждениям, он не мог быть причастен к какому-либо злодеянию. Другие люди позднее говорили мне: «У Ариадны Сергеевны отец- это икона!»

В ходе своего рассказа Ариадна Сергеевна подроб­ но комментировала фотографии, которые она мне по­ казывала, и, хотя многое повторено в более сжатой форме в ее книге о матери, мне кажется не лишним ее спонтанный и живой рассказ привести целиком:

История семьи Сергея Яковлевича.

Со стороны отца его дед- еврей, принявший православие и женившийся на русской (ничего об­ щего с семьей Брокгауза и Ефрона, авторами сло­ варя). Дед мой, Яков Константинович, был мно­ годетным, семья была бедная. Он был студентом Московского технического училища и, как и вся передовая молодежь того времени, был народоволь­ цем и революционером. Он хорошо знал кре­ стьянство и пролетариат и хорошо и конкретно понимал неправоту положения правящего мень­ шинства над рабствующим большинством. Он хо­ дил на разные сходки и рассказывал, как одна­ жды, на одной из таких сходок, появилась тонень­ кая красивая девушка в бальном платье и в краси­ вой пелерине (которая у нас еще хранится в сунду­ ке). Это и была Елизавета Дурново.

Родители матери были: Петр Аподоонович Дурново и жена его Елизавета. У них была одна единственная дочь, моя бабушка, Елизавета Пе­ тровна Дурново, мать Сергея Яковлевича. Вот фотография Петра Аполлоновича с женой- быстро состарившейся- и с красивой взрослой дочерью. Есть еще две фотографии, на которых Елизавета Петровна одна. На одной она молодая, красивая, треугольное, довольно тонкое лицо, не­ смотря на крупные черты, красивые глаза. На вто­ рой она в длинном платье, с гладкой прической, очень красивая.

Это был знатный дворянский род, но, к поко­ лению Петра Дурново, уже обедневший. Остава­ лись два брата, красавцы: сам царь Николай опре­ делил их в свой военный полк. Доходов никаких не было. Жить военной жизнью было дорого, и Петра Аполлоновича определили смотреть в полку за полковой кассой. Это был для него вер­ ный заработок. Но оттуда под расписку все брали в долг. Однажды была назначена комиссия для ре­ визии кассы. Узнав о ревизии, Петр Аполлонович попытался вернуть все деньги, не смог это сделать и взял отпуск, чтобы ехать в Москву: он хотел че­ рез сваху найти себе богатую невесту и жениться.

Елизавета была богатая и образованная купече­ ская дочь. Петр Аполлонович женился, схватил приданое и сунул его в кассу, но подал в отставку, так как, женившись на купеческой дочери, не мог оставаться в полку. Для него это было большое горе. Жену свою он не любил, а дочь, Елизавету Петровну, обожал. Но при нелюбимой жене он разбогател, получив наследство от умершего в то же время дядюшки. Это был верноподданный мо­ нархист, и в этой семье росла дочь Лиза.

Образ жизни был светский, они вращались в высшем обществе. Купили дом в районе Арбата, в Гагаринском переулке. Это был большой дере­ вянный дом с огромным участком, была ко­ нюшня, бесконечные пристройки, дворня, много­ численная прислуга. Все это было в 60-е годы, и Елизавета Петровна видела контраст между бо­ гатым домом и нищенствующей дворней. Она все время проводила с прислугой и вникала в их тру­ довую жизнь. Отсюда ее неудовлетворенность правящим меньшинством и голодающим боль­ шинством. Отец об учении и слышать не хотел, она ходила на лекции с согласия матери, тайком от отца. Она сошлась со студентами с оппози­ ционными настроениями и узнала подпольные организации, ее отличил всеми любимый и чтимый Кропоткин, она стала народоволкой. На од­ ной революционной сходке она и встретилась с Яковом Константиновичем, очень его полюбила за его рыцарскую любовь и подвижничество. Отец узнал о ее антимонархических убеждениях. На­ до было выбирать между убеждениями и семьей.

Тем временем над ней повисла угроза ареста, и она уехала в Швейцарию. К ней окольными пу­ тями пробрался Яков Константинович. Там, в Женеве, они повенчались и там родились их две первые дочери. Потом, когда они смогли, они вер­ нулись в Россию, отец простил и отвел им фли­ гель, в том же огромном доме, в Гагаринском переулке. Так и окончилось дело. Вот фотографии Елизаветы Петровны, матери Сергея Яковлевича, со старшими детьми, Анной, Елизаветой и Пе­ тром. А вот фотография Якова Константиновича, когда он, студентом, был под следствием. Свет­ лые глаза, огромная лохматая борода: очень добрый и типичный русский интеллигент.

Денег не было, жилось трудно, родители не по­ могали, а на работу Яков Константинович никак не мог поступить из-за своих убеждений. Он рабо­ тал каким-то страховым агентом, детей было много, а Елизавета Петровна, мать многодетного семейства, продолжала свою революционную деятельность.

Муж ее, поглощенный денежными заботами, как-то от всего этого отошел. Всего де­ тей было 9 человек: Анна, старшая, тоже стала ре­ волюционеркой, Елизавета, Лиля, была любимая сестра Сергея Яковлевича, Петр был туберкулез­ ный, он рано умер, Константин покончил с собой в 15 лет, Сергей, муж Марины Цветаевой, родился в 1893 г., Глеб умер 12 лет от порока сердца. Вера родилась после смерти Глеба /.../ Елизавета Петровна была человеком необычай­ ным: кротка, но несгибаемая революционерка и народоволка. Тогда была такая женщинапровокаторша, Серебрякова, о ней впоследствии писал Луначарский. Серебрякову открыли только после революции, и Луначарский рассказывает о ее процессе, а также об аресте и пребывании в крепости Елизаветы Дурново.

Елизавета Петровна не любила Серебрякову, но доверяла ей, а Серебрякова раскрывала то одних, то других, и наконец Елизавету Петровну арестовали. Она уже была пожилой женщиной, это был ее второй арест, и в этот раз она сидела в Петропавловской крепости.

К этому времени родители Елизаветы Петров­ ны умерли, и они с мужем унаследовали их дом и вещи, а дед решил построить дом для каждого из детей, с квартирами. Сергей Яковлевич тогда был мальчиком. Вот фотография Сергея, лет пяти. Он здесь очень «паинька-мальчик», огром­ ные глаза, большие уши, худой, прилизанный, ли­ цо напряженное. А вот еще фотография, на этот раз с братом и с дворником, оба очень серьезные, но довольные.

Теперь надо было выручать мать, Елизавету Петровну (а под порукой огромной суммы ее мо­ жно было выкупить). Иначе ей грозила каторга или смерть. Это было в 1903- 1904 гг. Дед решил бабушку спасать, взял денег в долг, бабушку пере­ правили в Париж с сыном Константином и вну­ ком, а семья осталась в Москве, продали новый дом, чтобы отдать долг. Дед от всех этих бед за­ болел раком и был при смерти. Его тогда отвезли в Париж, и он умер на руках у жены, в 1908 г. (Вот фотография тетки Дурново - красавицы. Она не могла простить своей племяннице ее мезальянс и революционерство.) Деда похоронили в Пари­ же, на кладбище Монпарнасе. Елизавета Петров­ на жила в бедной меблированной квартире, в ну­ жде. Жизнь была трудная, а тут еще в 1909 г.

умерла ее внучка. Петя был туберкулезным, а Константин, который был особенно близок с моим отцом, внезапно покончил с собой в пятнадцать лет. Бабушка не выдержала всего этого горя и тут же тоже покончила с собой.

Вот детские фотографии Сергея Яковлевича.

На одной, в группе, ему лет 14, те же большие гла­ за, лицо немного болезненного и не очень весело­ го подростка. А во второй группе он уже в гимна­ зической форме, в фуражке, здесь он на вид очень смешливый: тетки рассказывают, что он вечно смеялся, как колокольчик.

Сергей Яковлевич от матери унаследовал под­ вижничество, революционность духа и желание бороться за правду. Это была удивительная семья, огромной щедрости души, способная быть счастливой и умевшая давать счастье другим, ни­ когда не основывая своего счастья на несчастье кого-нибудь другого. (Вот фотография Глеба, умершего в 12 лет от порока сердца и дожившего до этого возраста силою и любовью матери, бра­ тьев и сестер. Дочь, Вера, родилась, когда вся се­ мья еще была под ударом этой смерти, и она на всех этих фотографиях кажется грустной.) Это были люди особого склада, бессребреники и романтики на огромной душевной высоте, кото­ рая многим была, видимо, даже непонятна.

В своей книге «Детство» (1912 г.) отец дает опоэтизированную и сказочную картину быта этого дворянского дома, на самом деле довольно обедневшего.

Это произведение, явно написанное под сильным впечатлением знакомства Сергея Яковлевича с Мари­ ной, является, быть может, единственным косвенным свидетельством его о Марине Цветаевой и следом ее литературного влияния на мужа. Ввиду того, что эта книга теперь библиографическая редкость, я хочу при­ вести несколько выписок, сделанных мною в Москве.

Заглавие книги- «Детство», автор Сергей Эфрон, книгоиздат-во Оле Лукойе, Москва, 1912. Эпиграф взят из «Вечернего альбома» Марины Цветаевой: «Дети- это мира нежные загадки,/Только в них спасенье, только в них ответ!..» Первые три главы сильно напоминают стихи первых книг Цветаевой, по своим заглавиям, описанным событиям и тематике: гувернантка, дети, прогулки, игры в воображаемой пещере, детский сад, работа, чтобы вырыть в саду озеро, детские планы ноч­ ного бегства и пикника и т.д. Рассказ довольно блед­ ный, диалоги передаются с излишним реализмом, чув­ ствуется желание создать картину счастливого детства в московской дворянской среде той эпохи, но, несмотря на поэтическую обстановку, поэзия теряется в бытовых подробностях, притупляющих интерес.

В следующих шести главах, под заглавием «Вол­ шебница» (с. 106- 138), описывается приезд Мары," подруги сестры рассказчика, и дается более живой образ своенравной личности, явно напоминающей Ма­ рину Цветаеву. Мара- самоуверенная и веселая деву­ шка; она не ест, не спит, с детьми ведет себя, как ребенок или как фея, и говорит стихи из «Волшебного фо­ наря» («Пока огнями смеется бал»). Вот, например, од­ но из ее изречений: «Жизнь так скучна... что все время нужно представлять себе разные вещи. Впрочем, во­ ображение- тоже жизнь» (с. 130- 131). Когда Мара была маленькая, она получила музыкальное образова­ ние и в семь лет выступала в концерте. Она рассказы­ вает детям про Ростана и про «Princesse lointaine»

(Принцессу из дальних стран), про Наполеона и просит мальчиков за них молиться. Наконец она пишет детям прощальное письмо:

«Дорогие мальчики, Вы сейчас спите и не знаете, как неблагодарно и неблагородно поступит с вами ваша Мара. Эти две ночи с вами дали мне больше, чем два года в обществе самых умных и утонченных людей. Че­ го я хочу от жизни? Безумия и волшебства.

С первого взгляда вы признали во мне сумас­ шедшую, вглядевшись попристальнее- волшеб­ ницу.

У меня нет дороги. Столько дорог в мире, столь­ ко золотых тропинок- как выбирать? У меня нет цели. Идти к чему-нибудь одному, хотя бы к славе, значит отрешиться от всего другого. А я хочу всего. До встречи с вами я бы сказала- у меня нет друзей. Но теперь они есть. Больше, чем друзья! Так, как я вас люблю, друзей не любят.

У меня к вам обожание и жалость. Да, я жалею вас, маленькие волшебные мальчики, с вашими сказками о серебряных колодцах и златокудрых девочках, которые «по ночам не спят». Златокуд­ рые девочки вырастают, и много ночей вам придет­ ся не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода.

Сейчас шесть часов утра. Надо кончать. Я не простилась с вами, потому что слишком вас люб­ лю.

Мара P. S. Не забывайте каждый вечер молиться о маленьком Наполеоне» (с. 137- 138).

Этим письмом и заканчивается книга «Детство» Сер­ гея Эфрона, с единственным живым и ярким обра­ зом- Мары. Очевидно, такой представлялась в те годы Марина своему молодому мужу; не исключено, что она «приложила руку» к этой части книги, такой пор­ трет мог и ей понравиться* Но возобновляю историю семьи и биографию Сергея

Яковлевича в пересказе его дочери:

Мама мне много рассказывала про свою мать, про Тарусу- многое из того, что она мне расска­ зывала, ею уже описано /.../ Как вы помните, папа довольно рано осиро­ тел, как и мама.

После смерти своей матери отец заболел ту­ беркулезом, и его отправили лечиться на кумыс.

Вот он на фотографии с четырьмя-пятью больны­ ми, сидит один, в сторонке, очень скучает, очень красивый.

К папе вообще все относились хорошо, он был обаятельный и общительный. В нем была та не­ устроенность, неумение нажить денег и устроить свои дела, из-за которой его некоторые считали чудаком. «Неустроенность» его шла от его благо­ родства. Это была артистическая натура, у него были большие способности, он был человек тон­ кий, благородный. Физически он не был сильным, часто болел, но у него были рыцарские рефлексы /.../ В семье все были скромны, и никто не выдви­ гал себя вперед, «не рисовался» /.../ Сергей Яковлевич по болезни пропустил два года учения в гимназии и поэтому сдавал на атте­ стат зрелости, будучи уже женатым.

Потом он по­ ступил на первый курс, и с первого курса ушел на гражданскую войну /.../ Он был веселый, любил общаться с молоде­ жью, у него было чувство юмора, были, напри­ мер, такие его стишки:

Расскажите мне, Адалис, Как вы Брюсову отдались...

О замужестве маме рассказывать было осо­ бенно нечего, так как я появилась очень быстро и жила уже с ними в этой молодой, бесшабашной и хорошей атмосфере.

Из Трехпрудного, когда мама вышла замуж, она выехала в другой большой дом, где жили все вместе: Туся Крандиевская, А. Толстой, сестры отца. Сначала они снимали дом все вместе, а по­ том разъехались. После этого, когда в 1913 г.

умер дед, он оставил довольно большое наслед­ ство. Но обе его дочери получили меньше, чем старшие дети, потому что они получили только состояние деда Цветаева, а у старших было также наследство Иловайских. (Мама, очевидно, остави­ ла за собой свою девичью фамилию, потому что она под этой фамилией начала печататься.) Ася как-то сразу все наследство растратила, ездила в Италию и вообще швыряла деньгами.

А мама с папой купили дом в Замоскворечье, в Малом Екатерининском переулке (Екатеринин­ ский переулок я нашла, а вот Малый Екатеринин­ ский невозможно было найти), но этот дом был непрактичный, слишком большой для маленькой семьи, нужно было много обслуживания, дворни­ ки, прислуга и т. д., и они тут же его перепродали.

Я родилась в родильном доме, но родители еще жили там, а потом они сняли квартиру в Бо­ рисоглебском переулке: оттуда папа и ушел вое­ вать, а мы уехали за границу. Я очень хорошо помню эту квартиру. Я вообще хорошо помню свое детство, мною в детстве много занимались, показывали все, многому учили, поэтому я все так помню. Я помню даже, как я училась ходить, дер­ жась за большую собаку, у нас был большой пу­ дель Джек.

Года три после моего рождения мама жила в Крыму, лето проводили в Коктебеле, а зиму в Ялте, года два, два с половиной.

Сергей Яковлевич сначала болел, а потом кон­ чал гимназию. Он остался болезненным, а брат его, Петр, умер от туберкулеза, когда родители были молодоженами. В первую мировую войну папа хотел пойти добровольцем, но у него еще был туберкулез. Тогда он попал братом милосер­ дия в санитарный поезд, сначала с сестрой, Верой,

Потом один. Уже побывав вблизи от фронта, он »а хлопотал, чтобы пробраться к фронту, и все не выходило. Тогда он решил поступить в военное училище, чтобы уж нормально попасть на фронт.

Он окончил это училище к началу революции, хотя одновременно учился в университете, на первом или даже на втором курсе, очевидно, вольно­ слушателем. Выпуск военного училища ускорили из-за революции, и он таким образом попал из юнкерского училища прямо в Белую армию. Ни о какой военной карьере он, конечно, не думал.

Когда Сергей Яковлевич ушел с белыми, это была та же семейная революционность. У мамы есть запись: «Быть с самого начала с большевика­ ми мне помешала абсолютная уверенность в их победе». Отец всегда был с битым меньшинством, на этой высоте они с мамой и встретились.

Помня о том, что в момент своего замужества Ма­ рина Цветаева была дружна с племянницей Тургенева, Асей, и собиралась ехать в свадебное путешествие по ее стопам, я стала об этом расспрашивать Ариадну Сер­ геевну.

Вот что она мне ответила:

Дружбы с Асей Тургеневой не было. Знаком­ ство Марины с Асей не оставило никаких следов ни в творчестве, ни в последующей жизни, тогда как родство с Белым осталось навсегда.

(То же самое было и с Марией Башкирцевой:

Марина ее очень любила и ценила, хотя это не бы­ ло важной полосой ее творчества.) Отношения Аси Тургеневой и роль ее, поведение с Белым, вся эта антропософская каша очень маме не нрави­ лась и очень ее отшибла. Это был сплошной дека­ данс. А мама была необычайно здоровым челове­ ком. В Асе Тургеневой была темная сторона: это был человек без хребта. Точно так же, как и Со­ нечка Галлидей. Только Сонечка вылилась в твор­ ческую волну, а от привязанности к Асе Тургене­ вой ничего не осталось.

В виде иллюстрации к этой счастливой поре в жизни родителей Ариадна Сергеевна показывала мне много коктебельских фотографий, помню по их поводу два кратких ее замечания.

Относительно фотографии, где сняты Сергей Яков­ левич и Марина Цветаева с гитарой, Ариадна Сергеев­ на пояснила, что Марина сама играла на гитаре, пото­ му что в семье все были музыкальны. Была и другая фотография, где Марина Цветаева «в платье из файя, колоколом. Я это платье не любила, так как трудно бы­ ло обнять мать в этих шуршащих складках».

Среди других знакомых М. Цветаевой того времени была еще Т. Ф. Скрябина. Ее дочь, Марина, в письме ко мне пишет, что помнит добрососедские отношения ме­ жду матерью и Мариной в то время: обе женщины зво­ нили друг другу, помогали доставать продукты, а ког­ да Марина приходила, «особенно нравилась ее напев­ ность в манере читать стихи».

В неизданных воспоминаниях Марии ГриневойКузнецовой молодожены Эфрон, появившиеся на праздничном вечере зимой 1912 г., описаны как «инте­ ресная пара», а Марина Цветаева- «волшебная деву­ шка из 18-го столетия», в необычном и восхитительном платье, «с глазами волшебницы».

Уже тогда юная Ма­ рина Цветаева читала свои стихи на вечерах:

Обаятельная, интимная, музыкальная, ритмиче­ ская ее манера читать пленила нас /.../ Мы поняли, что она имеет право на такой необычный наряд, потому что стихи ее необычны, читает она их не­ обычно и сама она тоже совсем необычная! Со­ всем не похожа ни на кого!

Марию Гриневу-Кузнецову поразила также стреми­тельность ее шага:

Из-за угла Ржевского переулка выплыла тон­ кая, высокая женская фигура в чем-то длинном, черном и... неожиданно свернув на Малую Мол­ чановку, шла как-то особенно, бесшумно, как бы едва касаясь тротуара. Шаг ее был так легок и так стремителен, что казалось - она очень спешит, но это ей совсем не трудно, так послушны ее легкие длинные ноги. Они несли ее, и им было так легко ее нести, она была почти невесома /.../ Я никогда не видела, чтобы кто-то шел так, словно ветер нес его /.../ Я первый раз в жизни видела такую поход­ ку- «перекати-поле» /.../ Вечером к нам пришли »Сережа с Мариной.

(Разговор коснулся того, что чуть раньше Марина Цветаева проходила под окнами Марии Грине­ вой-Кузнецовой- В. Л.) «Марина! А я вас не узнала. Вы не шли. Вы летели!»- «Да. Я всегда хожу быстро. Терпеть не могу тащиться, я тогда сразу устаю»,- сказала Марина.

Г л а в а 3. Ю Н О С Т Ь (1915-1922) Даты.

Старая орфография. Мандельштам. Брю­ сов. Блок. Маяковский. Театр. «Повесть о Сонеч­ ке». Дом в Борисоглебском. С. Парнок. «Выходки М. Ц.» Внешность М. Ц. в 1917 г. Быт. Ирина. До­ чери М. Ц. в Кунцеве. Цветаевские места в М оск­ ве. Политические взгляды Эфрона, его статья.

Верность М. Ц. м уж у и взгляды М. Ц. «Как надо писать о Цветаевой». А. С. Эфрон о воспомина­ ниях современников. И. Эренбург.

О знаменательном 1916 г. следует читать у са­ мой Марины Цветаевой. Мне, во всяком случае, не удалось разыскать свидетельств о событиях этого года, тогда как последующий период был подробно описан дочерью Марины Цветаевой в книге воспоминаний.

Мне она давала лишь отрывочные ответы на вопросы, касающиеся увлечения Марины Цветае­ вой театром или вообще о ее литературном окру­ жении.

Ариадна Сергеевна говорила, что все, что опи­ сано в прозе Цветаевой, точно:

–  –  –

И Ариадна Сергеевна дала мне следующие объясне­ ния относительно дат по старому и новому стилю:

Для датировки произведений надо исходить из точной даты введения нового стиля. В стихах и письмах она как будто оставила старый стиль приблизительно до 23-го года. Но реформа была произведена раньше, и все так делали- не привыкли сразу к новому стилю, а писали с двумя дата­ ми (точно как «старые» и «новые» деньги). Да и часы постоянно меняли: ставили то вперед, то назад, чушь была и путаница...

Также насчет старой орфографии:

Старую орфографию Марина Цветаева очень любила и всегда писала по старой. Ей нравилось слово Д~ЪВО, даже с крестом над ятью. А слово «Дево» ей казалось плоским. Также и ХЛЪБЪ, ей казалось, что с «е» слово не звучит или звучит «хлэб». Разделительное ’ (вместо ъ) ее возмущало.

Она вообще придавала громадное значение инто­ национной выразительности и пунктуации. Когда она читала, она читала см ы слово, и все ее понима­ ли отлично. Поэтому она и любила акцентировку старого правописания, которой пользовалась для большей дотошности. Новая орфография каза­ лась ей беднее.

Среди знакомых и друзей Цветаевой того времени Ариадна Сергеевна вспоминала Мандельштама, зна­ комство с которым произошло летом 1915 г., «так, как оно описано в ’Истории одного посвящения’», и дальше пояснила:

Очерк без названия, посвященный Мандель­ штаму, это черновой набросок о крымском перио­ де. В «Шуме времени» Мандельштам упоминает Коктебель, Макса Волошина и весь этот быт, но у него там неточные описания этого круга людей.

Мама обиделась на его иронию или промахи и стала ему писать, что не следует над другими смеяться... Потом она раздумала и бросила, вещь эта, даже неожиданно, слишком была связана со злободневностью. Поэтому она и бросила ее и ни­ когда не собиралась ее печатать. Вероятно, если бы это было возможно, она просто написала бы Мандельштаму об этом письмо /.../ Она критико­ вала неточность фактов, а потом бросила, потому что не хотела с Мандельштамом полемизиро­ вать... У нее есть некоторые такие наброски, кото­ рые она потом оставляла, потому что видела, что вещь не удается или что она вовлечена в неподхо­ дящую для нее тему.

А относительно Брюсова Ариадна Сергеевна рас­сказала мне следующее:

Встреча с Брюсовым произошла рано. А не­ давно всплыла книга- трехтомник Брюсова, из которого видно, что она его читала очень внима­ тельно, на многих страницах пометки /.../ Уезжая в 1922 г., она все оставила, библиотеку свою тоже.

И теперь изредка появляются книги с ее автогра­ фами. Теперь этого никто не делает, а она всегда надписывала книгу и ставила год покупки /.../ Но ранних материалов о ее жизни вообще не оста­ лось. Нужно ориентироваться только на ее соб­ ственные воспоминания.

Вот ответ Ариадны Сергеевны на мой вопрос о Бло­ке:

Она действительно ему передала в декабре 20-го года письмо и свои стихи, я это помню. Он на это письмо не ответил. Вообще это были вообра­ жаемые отношения. Это был тот романтизм X X века, корни которого находятся в германском ро­ мантизме и ее знании немецкой литературы. Это были футуристические формы романтизма, т.е.

романтизма, обращенного в будущее.

С Маяковским знакомство произошло зимой 1918 г. У нее есть в тетрадях разрозненные записи о Маяковском, и ее проза, и стихи, а больше ниче­ го нет. О парижском выступлении, где Марина Цветаева переводила Маяковского на француз­ ский язык, я расспрашивала Марию Сергеевну Булгакову, но она ничего не помнит, хотя ходили они на этот вечер вместе и договаривались о встрече, и т.д. /.../ Марина Цветаева, первая из русских интеллигентов, оценила Маяковского, на­ перекор всей эмиграции. Из тех, которые были в кружке тогдашних хулиганов /.../ она его выде­ лила и почуяла, хотя это было трудно. Этой люб­ ви к нему она всегда была верна.

Ариадна Сергеевна сама помнила Завадского («Красавец!»), одного из героев «Повести о Сонечке», и говорила, что Марина Цветаева начала увлекаться театром, познакомившись с актерами Третьей студии в октябре 1918 г.

Были две причины, положившие основы всей ранней цветаевской драматургии. Во-первых, дружба с Павликом Антокольским, во-вторых, увлечение театром сестер отца.

Елизавета Яковлевна была студийкой; отец мой, Сергей Яковлевич, играл, Петя Эфрон, стар­ ший брат отца, умерший от туберкулеза, когда они были молодоженами, и Вера Яковлевна тоже играли. До этого Марина театром не интересова­ лась, она только увлекалась Саррой Бернар, из-за Орленка. Так же, как она увлекалась Наполеоном и впоследствии ходила на все фильмы, немые и звуковые, хорошие и плохие, а потом говори­ ла- похож или не похож.

Драматический интерес в это революционное время определялся тем, что все авангардные теат­ ры тяготели к пьесам прошлого, углублению образов, психологизации, сказочности и символи­ ке (Метерлинк, Виккенс и т. д.). Маяковский ухо­ дил в революционный футуризм, а остальные теат­ ры- в какое-то прошлое и душевный уют.

Мне рассказывали также, что Сергей Яковлевич играл в Свободном театре Чаброва. Был тогда уже и театр Вахтангова, в Мансуровском переулке.

Через сестер Сергея Яковлевича, Веру и Лилю Эфрон, Марина Цветаева в те годы уже подружи­ лась с другими актрисами Камерного театра: Ле­ ной Позоевой и Марией Гриневой-Кузнецовой, которая вспоминает: «Когда у Марины рожда­ лись новые стихи, она обычно приходила читать их к нам первым. Мы все любили ее ритмическую манеру читать /.../» (Из неизданных воспоминаний).

Так как в 1971 г. вторая часть «Повести о Сонечке»

еще оставалась неизданной, я спросила у Ариадны Сер­ геевны, меняется ли в ней образ героини, Сонечки.

Они интересны, потому что у нее был свой подход к творчеству матери. Вещь ее интересовала, в первую очередь с точки зрения «информационной», тем более когда она сама была участницей описываемых собы­ тий.

Если Ариадна Сергеевна мимоходом и упоминала удачный штрих или юмор матери, то все же ее больше занимало содержание произведения как свидетельства или исторического документа.

Вторая часть ведь называется «Володя». Главный герой ее Володя Алексеев, один из студийцев, пропавший в гражданскую войну. Это было увле­ чение Сонечки. А когда Сонечка исчезла, то оста­ лись отношения между Володей и Мариной, во­ круг этой пустоты /.../ Володя - настоящий рыцарь, романтической, почти сказочной чистоты. Сонечка уходит, физи­ ческая Сонечка идет на убыль, и ее образ утвер­ ждается вне ее присутствия. Устанавливается связь между «белизной» Володи и уже бесплотной Сонечкой.

О ней прелестные черточки, письма. Но во вто­ рой части каким-то крылом уже проходит смерть.

Володя должен погибнуть, это чувствуется. Сонечка-дитя уйдет из жизни. Описана не любовь Володи к Сонечке или Марине, а скорее отноше­ ния Цветаевой к Володе, на фоне портрета Сонеч­ ки. Это два человека и их бесплотные отношения, а Сонечка- как третье, невидимое и маленькое сказочное существо. Не могло же быть других от­ ношений между чистым рыцарем Володей и чистой Мариной, муж которой был на фронте /.../ Теперь мне кажется, что в своем пересказе Ариадна Сергеевна, которая во время описанных выше событий была маленькой девочкой, передавала мне скорее свои личные чувства и отношение к героям рассказа, чем его реальное содержание: она Сонечку этого периода хоро­ шо помнила.

Продолжение рассказа Ариадны Сергеевны:

Во второй части меньше бытовых и юмори­ стических черт, чем в первой /.../ Сонечкино отсут­ ствие ощущается как боль Марины: Цветаева и Володя сближены Сонечкой, но сближаются не иначе, как на огромной высоте.

Во второй свой приезд, пишет мама, Сонечка к Марине даже не зашла. Марина узнала о ее при­ езде через других /.../ На самом деле ее отсутствие и неприход- мнимость! Позднее Марина моему брату, Муру, описывала Сонечку с большим юмо­ ром.

С Сонечкой мама так и не встретилась, а мне в 1937 г. поручила ее разыскать, но тогда это было уже невозможно. Я нашла каких-то родственников ее, узнала, что она умерла в 1934 г. (год Челюс­ кинцев), тридцати лет с небольшим. Умерла она от рака печени, но не страдала, умерла в одиноче­ стве, так как муж ее тогда уже исчез. Перед смер­ тью вспоминала Марину. Она так и осталась не­ устроенной, несчастной, а это был большой та­ лант! Когда Марина обо всем этом от меня узна­ ла, она испытала большое горе. Она тут же начала писать «Повесть о Сонечке».

Описанные знакомства происходили в период жиз­ ни в хорошо известном теперь доме в Борисоглебском переулке. В этом доме бывали разные тогдашние дру­ зья Марины: Софья Парнок, сестры Герцык, князь Сер­ гей Михайлович Волконский, Мария ГриневаКузнецова, поэт Тихон Чурилин, вдова Скрябина с до­ черьми и др. Хотя этот дом Марина Цветаева называла «Борисоглебской трущобой», другие свидетели расска­ зывают: «...квартира была восхитительная, площадью 290 кв. метров, были красивые ценные вещи, картины, ковры и т. д. Она сама выбрала себе тогда все, что лю­ била /.../, очень дорогие, роскошные и модные вещи»

(М). Одно из окрн выходило на крышу пристройки, и таким образом из верхнего окна можно было выйти прямо на эту крышу. Во время революции в этот дом вселили много народу, одно время Марина Цветаева сама сдавала комнаты, а после ее отъезда там жило до сорока человек, в период «уплотнения».

Показывая мне тетрадочку в три листа со стихами «Чердачное», Ариадна Сергеевна описывала этот «чер­ дачный быт»:

Квартира была двухэтажная. На первом этаже была мамина маленькая комната: стол (большой), кровать, шкаф, стул, была моя детская и гости­ ная. На втором этаже была кухня, ванная, две комнаты для гостей и прислуги и большая папина комната.

Одно время мы с мамой жили вдвоем наверху.

Постепенно этот дом населялся. А пока он был пустой, летом жили наверху, а зимой перебира­ лись вниз, ставили буржуйку в гостиной, так ею и отапливались и на ней готовили.

А наверху, в комнате папы, было только одно маленькое окно, выходящее на глухую стену, ко­ торая кончалась крышей пристройки. Отсюда и была полная иллюзия чердака. На кухне топили, готовили, а жили в этой комнате. Работала мама всегда в своей маленькой комнате, уютно застав­ ленной, с большим письменным столом.

В 1919 г. у нас бывало очень много народу, ак­ теры, друзья, приходила прелестная Сонечка. Она была очень обаятельна. Бывал и красавец Завад­ ский, его сестра Вера с мамой дружила, мы с ней дружили и потом, во Франции.

Быт был трудный, жгли мебель, приходил и Володя (о нем Цветаева рассказывает во второй части «Повести о Сонечке»). Он единственный умел по-настоящему помочь, приносил еду. Чтото в доме устраивал, чинил. Остальные, бывало, придут, поедят и уйдут.

Летом мы очень много гуляли, ходили в гости.

Часто ходили в зоологический сад, хотя тяжело было смотреть на голодающих зверей в клетках.

Много ходили в дом-дворец искусств на улице Во­ ровского, теперь там Союз писателей.

Как-то постепенно разошлись с Павликом Ан­ токольским, он часто ходил во время наших теат­ ральных знакомств, а потом перестал ходить и даже удивился, когда узнал, что мы уезжаем.

А ведь это была восторженная и прочная дружба.

Он перестал ходить, театр как-то определился, и группа вся разошлась в разные стороны.

К моменту переезда Марины Цветаевой в Борисо­ глебский относится ее увлечение поэтом Софьей Парнок и создание цикла «Подруга» (который в рукописи носит знаменательный подзаголовок «Ошибка»), включенного в «Юношеские стихи».

Об этих событиях в жизни Цветаевой мне рассказа­ ли следующее:

У Крандиевской Марина познакомилась с Со­ фьей Парнок. Это тема ее стихов «Подруга»...

Мне кажется, что это было чисто физическое увле­ чение.

Я думаю, когда Марина вышла замуж за Сере­ жу Эфрона, это была обычная любовь между мужчиной и женщиной и, как вы знаете, в таких случаях женщина ничего не испытывает.

А в любви между женщинами- другое.

Жен­ щины умеют дать другу все почувствовать:

«жуир»... и с Софьей Парнок у Марины было чисто физическое увлечение. Но, как бывает, вви­ ду того, что это было только физическое, Марина потом Софью возненавидела...

На самом деле Софья Парнок открыла Мари­ не, что такое физическая любовь, отсюда ее охла­ ждение и ненависть потом.

Марина женщин вообще любила, так же как и мужчин. А в любви к Софье Парнок- любовь Сафо. Остались только стихи.

И один стих о Са­ фо:

«Девочкой маленькой ты мне предстала нелов­ кой...»

Но у нее было тяготение к женщинам: в Сарру Бернар в Париже была настоящая влюбленность.

Когда Марина была в Париже, она ее поджидала у выхода из театра, бросала ей под ноги цветы И т.д. /.../ У Марины вообще было тяготение к женщи­ нам, еще с детства. И это не протест против сре­ ды, а личное влечение /.../ Она вообще часто и лег­ ко влюблялась, как и я. Мы часто увлекались раз­ ными людьми /.../А влюблялась она за стихи, как в Пастернака, или за княжество, как в Волконского /.../ Я сама не люблю женщин, они завистливые, она же была не такая, она не завидовала, она их любила. У Софьи Парнок все время были истории с Сонечкой Галлидей, которая очень страдала, когда Софья Парнок ее бросила /.../ О своих рома­ нах Марина не рассказывала. Она, конечно, была влюблена в Волконского, но романа не было /.../ (роман- это значит взаимная влюбленность, да­ же если нет физической близости) /.../

Мы тогда были все же очень целомудренны:

я помню, когда была впервые влюблена /.../ он по­ ложил руку в мою муфту, я руку отдернула- это казалось невозможно дерзким, как если бы он меня поцеловал /.../ Это Ася могла со всеми спать, и с мужчинами, и с женщинами, без любви. Марина была не та­ кая, когда она не любила, она не шла на физиче­ скую близость.

Конечно, у нее были романы. И много. И ре­ альные, и нет. А Сереже это, естественно, было тяжело. Было еще и то, что он повсюду был «муж Марины Цветаевой», это тоже неприятно /.../ Меня Сергей Яковлевич не интересовал, хотя был красивый, молодой... Марина его любила, конечно, но когда его не было, влюблялась в дру­ гих /.../ Первые ее стихи я помню во время войны, ког­ да Сережа был вольноопределяющимся /.../ Ма­ рина была ярая антибольшевичка, она писала сти­ хи о голубых глазах царя и красных не признавала совершенно /.../ она восхищалась царем, потому что он- царь (Ч).

Свидетели ранней молодости поэта и ее друзей вспоминают о разных ее выходках, особенно после то­ го, как, оказавшись отрезанной от мужа и в полной не­ известности о его судьбе, она осталась одна в голодной и холодной Москве в годы гражданской войны.

Анастасия Ивановна рассказывала мне:

Был некто А. С. Балаган- это до отъезда еще.

Я тогда была в Крыму и с ней не переписывалась, я сидела в Судаке и голодала. Примерно в 19-м или 20-м году она меня с ним познакомила. Этот Балаган был авантюристом, он жил во всех горо­ дах, до 20-го или 21-го в Ташкенте. Он был евреем, и в Ташкенте его крестил великий князь!

Ну, Марина тут, как всегда, была в своем ам­ плуа... сущая безнравственность... я совершенно против этого!

Другой человек вспоминает:

Марина Цветаева действительно была способ­ на на всякие выходки. Например, к ней поставили чью-то мебель, она ее, не стесняясь, продала, по­ том были какие-то невероятные кражи!.. У них стоял бидон из-под молока в виде ночного гор­ шка; Ася спрашивает: «За молоко платить или не платить?» И Марина отвечает: «Конечно, не пла­ тить!» (Р.)

Марина Цветаева казалась мне тогда плените­ льной, особенной. Русая, стриженая, с челкой и кудрявым затылком, невысокая, с упругим те­ лом, с открытыми шеей и руками. Одета без укра­ шений, платье- подпоясанная рубашка. Голо­ ва- юноши Возрождения, особенно в профиль, яркие длинные губы. Очень близорука, но и это ей шло. Взгляд «уплывающий», видящий сквозь обычное. Походка- отталкивание от земли.

Речь- бормотанье и выстрелы. Трудно было проложить к ней путь! Превосходящая поэтиче­ ской зрелостью, но не слишком старая для стар­ шинства, да и девицами не интересуется.

Одна знакомая Ариадны Сергеевны, ее возраста,вспоминает:

В 1920 г. мы приехали из деревни в Москву.

Папа был знаком с Цветаевой. Он очень ей помо­ гал, носил" ей дрова, топил печки. Обстановка у них была кошмарная. Цветаева жила тогда одна с девочкой. Она с ней обращалась жестоко. Аля была в ужасном виде. Она ее сажала на стул, связывала сзади руки и пихала в рот пшенную ка­ шу. Аля не могла глотать, держала все во рту, а потом выплевывала все под кровать. И под кро­ ватью были крысы (Ь).

Этот рассказ, очевидно, относится уже ко времени, когда, потеряв второго ребенка, Марина Цветаева все­ ми силами старалась откормить старшую дочь, о чем та потом не раз вспоминала с некоторым отвраще­ нием. Есть и в воспоминаниях Марии ГриневойКузнецовой некоторые штрихи, показывающие, как су­ рова была молодая Марина к дочери и в какой строго­ сти ее воспитывала. Но автор этого неизданного рас­ сказа подчеркивает, что Марина Цветаева постоянно старалась кого-нибудь накормить, несмотря на трудно­ сти того времени, на голод и собственное неумение хо­ зяйничать.

Мария Гринева-Кузнецова с юмором вспоминает про ужин, состоявший исключительно из клюквенного киселя, про подгоревшие блины, а также про то, как Алина кукла попала в борщ; этот последний инцидент сама Ариадна Сергеевна передала в своей книге о мате­ ри, но в несколько иных тонах.

Продолжение рассказа знакомой Ариадны Сергеев­ ны:

Затем, в 1921 г., мы взяли Алю к себе на лето, в наше бывшее имение. Она была удивительная - настоящий вундеркинд! Она все время говорила стихами. Я была ошеломлена. По утрам она рас­ сказывала, какие ей снились удивительные сны.

Тогда папа ей сказал, что в деревне людям снятся поля и коровы, затем ей тоже стали сниться поля и коровы...

Когда мы вернулись в Москву, она в школу не ходила. Я тоже три месяца не ходила, и нам взяли учителя, чтоб учиться вместе. Учились я, Аля и Миша Волькенштейн. Мы учились все время вместе, Миша- блестяще по математике, я- во всем средне, а Аля была действительно гениаль­ ная, она по русскому языку сразу все понимала, все читала, все знала! (Ь) Как мне говорила Ариадна Сергеевна, Сонечка, при­ ходившая к Марине Цветаевой в страшные годы лише­ ний во время гражданской войны, особенно любила вторую дочку, Ирину, прожившую, как известно, не­ долго (13.4.1917 - 15.2.1920). В архиве сохранилось не­ сколько фотографий обеих девочек. Из рассказов Ариадны Сергеевны было ясно, что Марина Цветаева относилась к Ирине гораздо равнодушнее, чем к Але, ставшей тогда ее поддержкой и опорой, не уделяла ей особого внимания.

Позднее, когда Цветаева родила сына, она вновь испытала радость материнства. Тогда, будучи уже под­ ростком, Аля наверняка ревновала его к матери, но со мной она, разумеется, об этом не говорила.

Вот ее рас­ сказ о сестре Ирине:

Она умерла рано, в два с половиной года. Ко­ нечно, у Марины не было такого прилива мате­ ринских чувств, как ко мне. Творчество ее уже бы­ ло сильнее. С Ириной гораздо меньше возились, чем со мной, она была ребенком обыкновенным.

Сначала вокруг нее были няня и кормилица- мама сама не кормила. Я тогда с ней мало вози­ лась, но мне все же интересно было новое суще­ ство. Ревности у меня не было никакой, просто ин­ терес к ребенку, который не умел играть и жить, как я.

Уже тогда я маме очень помогала по хозяй­ ству и во всем. Когда девочка подросла, я ее стала нянчить, плохо конечно. Девочка была милая, кудрявая, лобастенькая. Сонечка была с ней очень нежна, она ее очень любила. Это была прелестная девочка, вовсе не вундеркинд.

На фотографии двух девочек вместе примечательны светлые глаза Али, как у отца, а у Ирины глаза темные.

На другой фотографии обе девочки стоят- у Ирины, хорошенькой, взгляд грустный, скорбный.

Потом наступило такое трудное время, что была просто тревога за нее- человеческая тревога, во­ прос был, как ее кормить. Она была очень слабень­ кая, истощенная. Это было в Борисоглебском переулке. А стихи у мамы могли быть только о потере. Пока она жила... состояние ужаса- как ее спасти?

Наступила очень голодная и холодная зима (19/20 год?). Мама нас все время держала при се­ бе. У нее было чувство, что она сама сможет нас как-нибудь прокормить. И были такие детские учреждения, где выдавали еду, супы. Впервые от­ крылись детские дома- учреждение американской помощи голодающей России (АРА). (Здесь маленькая неточность в хронологии: договор о помощи России, о котором говорит А. С., был подписан между советским правительством и американским комитетом помощи только в 1921 г.- В. Л.) Целый комитет их снабжал про­ дуктами. Все знакомые убеждали маму нас отдать в один из них, она упиралась, страшно не хотела.

И вот открылся один такой дом, в Кунцеве, под Москвой, очень хороший. Но директор его ока­ зался преступником. Вместо того чтобы разда­ вать продукты детям, он на них наживался. Его потом расстреляли, но мама сказала: «Это не во­ скресит ни одного умершего ребенка!» Наконец мама согласилась и отвезла нас в Кунцево, со сле­ зами. Меня она убеждала, что это надо, и я согла­ силась. Она мне написала напутственное пись­ мо- письмо на всю жизнь. Мне тогда было семь лет. В нем были такие слова: «Ты спишь рядом, ты маленькая, а потом пройдет жизнь и ты вста­ нешь во весь свой рост!» И еще: «Спасибо тебе за всю твою детскую помощь. Только два человека меня по-настоящему любили - Сережа и ты»

(ноябрь 1919, Але 7 лет).

Мы поехали в Кунцево, это было барское име­ ние и в нем страшная голодуха (мы считали зерна чечевицы, которая попадала в суп). Связи почто­ вой с Москвой никакой. Когда мама наконец прорвалась к нам и нас навестила, я была при смерти. У меня, кроме истощения, были всякие болезни, тиф и проч. Мама меня схватила, завер­ нула в чужой тулуп и увезла. А Ирина тогда была на ногах, все болезни были на мне. И мама, реши­ ла меня спасать. Помню, с каким трудом мы пробирались в Москву. По дороге я лежала в ка­ ком-то красноармейском госпитале. Когда мне стало лучше, мама взяла меня в Москву и стала выхаживать. Одна. Ей было страшно трудно.

Близких не было. Валерия была где-то в Москве, но не помогала. Папины сестры помогали, но они сами были очень бедные. Мама работала («Мои службы») и меня лечила. В Кунцево она проехать не могла, а когда она наконец туда пробралась, то Ирину уже похоронили. Травма была огромная.

Отсюда и ее отношение к революции, к отъезду, ко всему. Я сама долго по Ирине тосковала и пла­ кала. А когда мне было уже 12 лет, я поняла, что мама могла тогда накормить, одеть и спасти толь­ ко одного ребенка, не двоих. И ей пришлось сделать этот ужасный выбор. Конечно, я потом сама себя упрекала в смерти Ирины.

В другом рассказе, относящемся к этому времени, тоже говорится, что Цветаевой пришлось выбирать ме­ жду Алей и Ириной. Алю Марина больше любила, но впоследствии, во Франции, когда мать с дочерью стали ссориться, она часто горько упрекала Алю в смерти де­ вочки (М).

Вскоре после этого стали раздавать академи­ ческие пайки- очень хорошие. Будь это чуть рань­ ше, Ирину бы спасли. Мама все в меня пихала, кормила меня до упаду, так что я и на Запад при­ ехала не вспухшая от голода, а просто толстая.

Я думаю, что если бы не смерть Ирины, мама задумалась бы перед тем, как уезжать.

Близкий к семье человек мне говорил: «Елизавета Яковлевна видела, как пренебрежительно Марина от­ носилась к Ирине. Ведь это же был ребенок, а ела она из помоек. Поэтому Елизавета Яковлевна и просила ей отдать Ирину» (С).

Итак, вскоре после смерти Ирины наступает время прощанья Марины Цветаевой с Москвой и с Россией.

Ариадна Сергеевна с удовольствием и грустью описы­ вала мне «Цветаевские места». Как известно, от Соба­ чьей площадки и Старого Арбата теперь ничего не осталось, но Борисоглебский переулок существует. Со­ хранились также фотографии двух знаменитых тополей перед домом.

Чтобы найти Трехпрудный,...надо идти от площади Пушкина к площади Маяковского по улице Горького. В переулочке Садовских есть Театр юного зрителя и внизу пере­ улочек, который выходит на Трехпрудный.

Это старый московский переулочек, за углом налево несколько тополей и стоит дом, которому лет 30. На этом месте стоял цветаевский домик, и остались тополя. Там был сад и стоял малень­ кий домик, вероятно, с деревянным верхом, от­ штукатуренным, словно это был камень, много лестниц, комнаты на разных уровнях, разнопла­ новые; ступеньки, медные вьюшки в печах, мед­ ные особые ручки на дверях и окнах и т.д.

На улице Горького, недалеко от метро Мая­ ковская, есть переулочек- улица Медведева. Там старый дом Иловайского («Дом у старого Пиме­ на»). Это вообще облик старого московского переулка.

А Румянцевский музей был филиалом Ленин­ ской библиотеки. Старое красивое здание с колон­ нами. Это была старая коллекция Румянцева 18-го века- собрание картин, слепков, вещей. Во дворе стояли две толстые каменные бабы, кото­ рые потом куда-то исчезли. Дед был его директо­ ром, а потом этот музей стал частью комплекса Ленинской библиотеки /.../ От Борисоглебского переулка остался только маленький кусочек. Если от метро Арбат обог­ нуть ресторан Прага и выйти на проспект Кали­ нина, то на углу есть магазин «Малахитовая шка­ тулка», за ним, за углом, крошечный кусочек пере­ улка. Дом, двухэтажный, стоит рядом с большим.

Он выглядит убогим, старым. Тут и кончается переулок.

А во дворике (бывшем) и находится крыша «чердачного». Там три или четыре окна, глухая стена и кусок крыши- ниже, так что из верхнего окна можно было просто выйти на крышу.

Напротив дома еще стоит дерево какое-то («Два дерева хотят друг к другу»).

В своей книге о матери Ариадна Сергеевна подроб­ но описывает отъезд Марины Цветаевой из Москвы в 1922 г.

А Мария Гринева-Кузнецова рисует картину разоренного цветаевского дома:

–  –  –

Ариадна Сергеевна была твердо убеждена, что тра­ гедия, в судьбе Марины Цветаевой связана исключи­ тельно с эмиграцией. Не было смысла специально рас­ спрашивать ее об отношении Цветаевой к революции, так как я знала, какого она будет держаться мнения.

Она часто повторяла мне, и не только мне, что Цветаева совершила первый роковой шаг вслед за мужем в 1922 году, когда уехала из России. А в беседах с другими она прибавляла, что вторым роковым шагом, тоже вслед за мужем, было ее возвращение на родину в 1939 г.

ПРОЕКТНОЙ КУЛЬТУРЕ В статье рассматриваются художественно-пластические традиции...»

«УДК 7.01 ; 7:001: 8 Кизин Михаил Михайлович Kizin Mikhail Mikhaylovich кандидат искусствоведения, докторант PhD in Art History, applicant for D.Phil. degree, Российского института культурологии Russian Institute of Cultural Sc...»

«УДК 1(=161.1)(091):325.21920/1930 О. В. Прокуденкова Россия как особый культурный мир в концепции евразийцев1 В статье рассматриваются идеи евразийства, объясняющие своеобразие развитие российской цивилизации. Оформившееся в 20-х гг. ХХ в. в среде русской эмиграции, движение евразийства принадлежит к наиболее самобытным и интересным философ...»

«Сагалаев К.А. МЕДВЕЖИЙ ПРАЗДНИК СОВРЕМЕННЫХ КАЗЫМСКИХ ХАНТОВ Сквозь все богатство и разнообразие традиционных культур народов, населяющих Северную Евразию и Северную Америку, красной нитью проходит "медвежья" тема, явившаяся основой для целого пласта в фольклоре и мировоззрении каждого из них. Культ медведя – явле...» кафедра "Культурологии и социальной коммуникации" Курс 4 Семестр 8 Учебный план набора 2006 г. Распределение учебного времени Практи...»КАРТА КОМПЕТЕНЦИИ КОМПЕТЕНЦИЯ ОК-1 способность использовать основы философских знаний для формирования мировоззренческой позиции. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА Полесский государственный университет, г. Пинск, Республика Беларусь, [email protected]...» его преподавания_ Цели изучения Целью освоения дисциплины является формирование дисциплины: лингвистической, тематической, социокультурной составляющей ко...»Согласовано Утверждаю начальник управления культуры директор МБУК "ГКМ" Администрации Анжеро-Судженского ПОДПИСАНО Е.В. Панарина MDNYYT DNYASI Elmi-nzri mcmu Azrbaycan Dvlt Mdniyyt v ncsnt Universiteti, XXII buraxl, Bak, 2011 МИР КУЛЬТУРЫ Научно-теоретический сборник Азербайджанский коммуникации Учебное пособие Составитель: докт. филол. наук, проф. Х. Ис...»

2017 www.сайт - «Бесплатная электронная библиотека - электронные матриалы»

Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
Если Вы не согласны с тем, что Ваш материал размещён на этом сайте, пожалуйста, напишите нам , мы в течении 1-2 рабочих дней удалим его.

П.Г. Антокольский: «Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву и подружиться с нею на самой заре юности, в 1918 году. Ей было тогда двадцать шесть - двадцать семь лет, мне двадцать два - двадцать три года: юношеская пора совпала с ранней зарёй нашего общества и нашей поэзии...

Марина Цветаева - статная, широкоплечая женщина с широко расставленными серо-зелёными глазами. Её русые волосы коротко острижены, высокий лоб спрятан под чёлку. Тёмно-синее платье не модного, да и не старомодного, а самого что ни на есть простейшего покроя, напоминающего подрясник, туго стянуто в талии широким жёлтым ремнём. Через плечо перекинута жёлтая кожаная сумка вроде офицерской нолевой или охотничьего патронташа - и в этой не женской сумке умещаются и сотни две папирос, и клеёнчатая тетрадь со стихами. Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, - не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия. Всё её существо горит поэтическим огнём, и он даёт знать о себе в первый же час знакомства.

Речь её быстра, точна, отчётлива. Любое случайное наблюдение, любая шутка, ответ на любой вопрос сразу отливаются в легко найденные, счастливо отточенные слова и так же легко и непринуждённо могут превратиться в стихотворную строку. Это значит, что между нею, деловой, обычной, будничной, и ею же - поэтом разницы нет. Расстояние между обеими неуловимо и ничтожно».

И.Г. Эренбург: «Марине Ивановне Цветаевой, когда я с нею познакомился, было двадцать пять лет. В ней поражало сочетание надменности и растерянности: осанка была горделивой - голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие - Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком.

В одном стихотворении Цветаева говорила о своих бабках: одна была простой русской женщиной, сельской попадьёй, другая - польской аристократкой. Марина совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, высокомерность и застенчивость, книжный романтизм и душевную простоту».

M.Л. Слоним: «Марина Ивановна была чрезвычайно умна. У неё был острый, сильный и резкий ум - соединявший трезвость, ясность со способностью к отвлечённости и общим идеям, логическую последовательность с неожиданным взрывом интуиции. Эти её качества с особенной яркостью проявлялись в разговорах с теми, кого она считала достойными внимания. Она была исключительным и в то же время очень трудным, многие говорили - утомительным, собеседником. Она искала и ценила людей, понимавших её с полуслова, в ней жило некое интеллектуальное нетерпение, точно ей было неохота истолковывать брошенные наугад мысль или образ. Их надо было подхватывать на лету, разговор превращался в словесный теннис, приходилось всё время быть начеку и отбивать метафоры, цитаты и афоризмы, догадываться о сути по намёкам, отрывкам».