Быть фрейлиной во времена царской России считалось очень престижным. Родители мечтали, чтобы их дочери были пристроены при императорской семье. Казалось бы, роскошная жизнь при дворе, наряды, балы… На самом деле все не совсем так радужно. Круглосуточное дежурство возле государыни, точное исполнение всех ее капризов и четко регламентированное поведение параллельно с посещением всех балов и праздников буквально выматывали фрейлин, служивших императрицам годами, а то и десятилетиями.

Обычно фрейлинами становились девушки знатных фамилий, но иногда этого статуса удостаивалась особа из бедной семьи, которая считалась лучшей выпускницей Смольного института благородных девиц.
Конечно же, за «место под солнцем» велись интриги, но при этом нужно было досконально знать придворный этикет: на сколько шагов приближаться к императрице, как при этом наклонять голову, держать руки.

Можно подумать, что обязанности фрейлины состояли сплошь из балов и прогулок по дворцу. На самом же деле эта служба была довольно тяжелой. Фрейлины заступали на дежурство на 24 часа. В это время они должны были тут же являться по звонку и выполнять любые приказы императрицы или другой царской особы, которой они служили.

Все придворные фрейлины имели знаки отличия: вензеля той особы, которой они служили. Они были украшены драгоценностями и крепились на бант из голубой ленты.

Помимо отличительных лент, фрейлины имели наряды четко регламентированных цветов. Камер-фрейлины и статс-дамы надевали платье из зеленого бархата, обшитое золотой нитью по низу. Фрейлины императрицы носили наряды пунцового оттенка. Тем, кто прислуживал Великим Княжнам, нужно было носить голубые платья. Конечно же, с приходом новой императрицы цвета и фасоны нарядов менялись, в зависимости от желания Ее Величества. Стоит отметить, что так роскошно и богато, как при дворе российских самодержцев, фрейлины не выглядели нигде больше в Европе.

Помимо своих придворных функций, некоторым фрейлинам выпадало выполнять «неофициальные» обязанности. Все это понимали, но отказаться было нельзя. Если кому-то из высокородных гостей нравилась какая-либо фрейлина, ее преподносили в качестве ночного подарка в спальню гостя. К тому же, императоры часто имели любовниц среди фрейлин, или же «продвигали» понравившихся им девушек на эту должность, чтобы те всегда были при дворе.

Самим отказаться от должности при дворе было практически невозможно. Единственным случаем становилась женитьба. Придворные дамы могли рассчитывать на знатных и богатых женихов. Кроме того, в приданое от государыни они получали наряды, кроватные и постельные уборы, галантерею на сумму от 25 до 40 тысяч рублей.

Вот только на деле выходить замуж удавалось далеко не всем. Поэтому девушки взрослели, превращались в старых дев, все так же прислуживая государыне, а затем в старости становились воспитательницами их детей.

Ее судьба сложилась невероятно, а жизнь была образцом бескорыстного служения отечеству и помощи страждущим.

По строгому уставу Соловецкого монастыря женщины на остров не допускались. Они могли поклониться святыням лишь издали, с крохотного “Заячьего островка”. От пристани до него – верста с небольшим, и весь кремль с высящимися над ним куполами виден оттуда, как на ладони.

Традиция сохранилась. Новый хозяин острова отвел “Зайчики” под женский изолятор, куда попадали главным образом за грех против седьмой заповеди и куда в качестве представителя власти был допущен лишь один мужчина – семидесятилетний еврей, Бог весть какими путями попавший на службу в хозяйственную часть ЧК, проштрафившийся чем-то и угодивший в ссылку. Возраст и явная дряхлость ставили его, как жену Цезаря, вне подозрений.

Каторжницы, ни в чём не провинившиеся на Соловках, жили на самом острове, но вне кремля, в корпусе, обнесенном тремя рядами колючей проволоки, откуда их под усиленным конвоем водили на работы в прачечную, канатную мастерскую, на торфоразработки и на кирпичный завод. Прачечная и “веревочки” считались легкими работами, а “кирпичики” – формовка и переноска сырца – пугали. Чтобы избавиться от “кирпичиков”, пускались в ход все средства, и немногие выдерживали 2-3 месяца этой действительно тяжелой, не женской работы.

Жизнь в женбараке была тяжелей, чем в кремле. Его обитательницы, глубоко различные по духовному укладу, культурному уровню, привычкам, потребностям, были смешаны и сбиты в одну кучу, без возможности выделиться в ней в обособленные однородные группы, как это происходило в кремле. Количество уголовных здесь во много раз превышало число каэрок, и они господствовали безраздельно. Притонодержательницы, проститутки, торговки кокаином, контрабандистки… и среди них – аристократки, кавалерственные дамы, фрейлины.

Выход из барака строго контролировался; даже в театр женщины ходили под конвоем и сидели там обособленно, тоже под наблюдением.

Женщины значительно менее мужчины приспособлены к нормальному общежитию. Внутренняя жизнь женбарака была адом, и в этот ад была ввержена фрейлина трех императриц, шестидесятипятилетняя баронесса, носившая известную всей России фамилию.

Великую истину сказал Достоевский: “Простолюдин, идущий на каторгу, приходит в свое общество, даже, быть может, более развитое. Человек образованный, подвергшийся по законам одинаковому с ним наказанию, теряет часто несравненно больше него. Он должен задавить в себе все свои потребности, все привычки; должен перейти в среду для него недостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом… И часто для всех одинаковое наказание превращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина”… (“Мертвый дом”, стр. 68).

Именно такое, во много более тяжелое наказание несла ЭТА старая женщина, виновная лишь в том, что родилась в аристократической, а не в пролетарской семье.

Если для хозяйки кронштадтского портового притона Кораблихи быт женбарака и его среда были привычной, родной стихией, то чем они были для смолянки, родной стихией которой были ближайшие к трону круги? Во сколько раз тяжелее для нее был каждый год, каждый день, каждый час заключения?

Беспрерывная, непрекращавшаяся ни днем, ни ночью пытка. ГПУ это знало и с явным садизмом растасовывало каэрок в камеры по одиночке. С мужчинами в кремле оно не могло этого сделать, в женбараке это было возможно.

Петербургская жизнь баронессы могла выработать в ней очень мало качеств, которые облегчили бы ее участь на Соловках. Так казалось. Но только казалось. На самом деле фрейлина-баронесса вынесла из нее истинное чувство собственного достоинства и неразрывно связанное с ним уважение к человеческой личности, предельное, порою невероятное самообладание и глубокое сознание своего долга.

Попав в барак, баронесса была там встречена не “в штыки”, а более жестоко и враждебно. Стимулом к травле ее была зависть к ее прошлому. Женщины не умеют подавлять в себе, взнуздывать это чувство и всецело поддаются ему. Слабая, хилая старуха была ненавистна не сама по себе в ее настоящем, а как носительница той иллюзии, которая чаровала и влекла к себе мечты ее ненавистниц.

Прошлое, элегантное, утонченное, яркое проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звуке ее голоса. Она не могла скрыть его, если бы и хотела, но она и не хотела этого. Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова; и в Соловецком женбараке, в смраде матерной ругани, в хаосе потасовок она была тою же, какой видели ее во дворце Она не чуждалась, не отграничивала себя от окружающих, не проявляла и тени того высокомерия, которым неизменно грешит ложный аристократизм. Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь, неизбежность, как крест, который надо нести без ропота, без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, не оглядываясь назад.

Тотчас по прибытии баронесса была, конечно, назначена на “кирпичики”. Можно представить себе, сколь трудно было ей на седьмом десятке носить на себе двухпудовый груз. Ее товарки по работе ликовали:

– Баронесса! Фрейлина! Это тебе не за царицей хвост таскать! Трудись по-нашему! – хотя мало из них действительно трудился до Соловков.

Они не спускали с нее глаз и жадно ждали вопля жалобы, слез бессилия, но этого им не пришлось увидеть. Самообладание, внутренняя дисциплина, выношенная в течение всей жизни, спасли баронессу от унижения Не показывая своей несомненной усталости, она доработала до конца, а вечером, как всегда, долго молилась стоя на коленях перед маленьким образком.

Моя большая приятельница дней соловецких, кронштадтская притонщица Кораблиха, баба русская, бойкая, зубастая, но сохранившая “жалость” в бабьей душе своей рассказывала мне потом:

– Как она стала на коленки, Сонька Глазок завела было бузу: “Ишь ты, Бога своего поставила, святая какая промеж нас объявилась”, а Анета на нее: “Тебе жалко, что ли? Твое берет? Видишь, человек душу свою соблюдает!” Сонька и язык прикусила…

То же повторялось и в последующие дни. Баронесса спокойно и мерно носила сырые кирпичи, вернувшись в барак, тщательно чистила свое платье, молча съедала миску тресковой баланды, молилась и ложилась спать на свой аккуратно прибранный топчан. С обособленным кружком женбарачной интеллигенции она не сближалась, но и не чуждалась и, как и вообще не чуждалась никого из своих сожительниц, разговаривая совершенно одинаковым тоном и с беспрерывно вставлявшей французские слова княгиней Шаховской и с Сонькой Глазком, пользовавшейся в той же мере словами непечатными. Говорила она только по-русски, хотя “обособленные” предпочитали французский.

Шли угрюмые соловецкие дни, и выпады против баронессы повторялись всё реже и реже. “Остроумие” языкатых баб явно не имело успеха.
– Нынче утром Манька Длинная на баронессу у рукомойника наскочила, – сообщала мне вечером на театральной репетиции Кораблиха, – щетки, мыло ее покидала: крант, мол, долго занимаешь! Я ее поганой тряпкой по ряшке как двину! Ты чего божескую старуху обижаешь? Что тебе воды мало? У тебя где болит, что она чистоту соблюдает?

Окончательный перелом в отношении к бывшей фрейлине наступил, когда уборщица камеры, где она жила, “объявилась”.
“Объявиться” на соловецком жаргоне значило заявить о своей беременности. В обычном порядке всем согрешившим против запрета любви полагались Зайчики, даже и беременным до седьмого-восьмого месяца. Но бывших уже на сносях отправляли на остров Анзер, где они родили и выкармливали грудью новорожденных в сравнительно сносных условиях, на легких работах. Поэтому беременность тщательно скрывалась и объявлялась лишь тогда, когда можно было, минуя Зайчики, попасть прямо к “мамкам”.

“Объявившуюся” уборщицу надо было заменить, и по старой тюремной традиции эта замена производилась демократическим порядком – уборщица выбиралась. Работа ее была сравнительно легкой: вымыть полы, принести дров, истопить печку. За место уборщицы боролись.
– Кого поставим? – запросила Кораблиха. Она была старостой камеры.

– Баронессу! – звонко выкрикнула Сонька Глазок, безудержная и в любви и в ненависти. – Кого, кроме нее? Она всех чистоплотней! Никакой неприятности не будет…

Довод был веский. За грязь наказывалась вся камера. Фрейлина трех всероссийских императриц стала уборщицей камеры воровок и проституток. Это было большой “милостью” к ней. “Кирпичики” явно вели ее к могиле.

Я сам ни разу не говорил с баронессой, но внимательно следил за ее жизнью через моих приятельниц, работавших в театре: Кораблиху и ту же Соньку Глазок, певшую в хоре.

Заняв определенное социальное положение в каторжном коллективе, баронесса не только перестала быть чужачкой, но автоматически приобрела соответствующий своему “чину” авторитет, даже некоторую власть. Сближение ее с камерой началось, кажется, с консультации по сложным вопросам косметических таинств, совершающихся с равным тщанием и во дворце и на каторге. Потом разговоры стали глубже, серьезнее… И вот…

В театре готовили “Заговор императрицы” А. Толстого – халтурную, но игровую пьесу, шедшую тогда во всех театрах СССР. Арманов играл Распутина и жадно собирал все сведения о нём у видавших загадочного старца.

– Всё это враки, будто царица с ним гуляла, – безаппеляционно заявила Сонька, – она его потому к себе допускала, что он за Наследника очень усердно молитствовал… А чего другого промеж них не было. Баронесса наша при них была, а она врать не будет.

Кораблиха, воспринявшая свое политическое кредо среди кронштадтских матросов, осветила вопрос иначе:

– Один мужик до царя дошел и правду ему сказал, за то буржуи его и убили. Ему царь поклялся за Наследниково выздоровление землю крестьянам после войны отдать. Вот какое дело!

Нарастающее духовное влияние баронессы чувствовалось в ее камере всё сильнее и сильнее. Это великое таинство пробуждения Человека совершалось без насилия и громких слов. Вероятно, и сама баронесса не понимала той роли, которую ей назначено было выполнить в камере каторжного общежития. Она делала и говорила “что надо”, так, как делала это всю жизнь. Простота и полное отсутствие дидактики ее слов и действия и были главной силой ее воздействия на окружающих.

Сонька среди мужчин сквернословила по-прежнему, но при женщинах стала заметно сдерживаться и, главное, ее “эпитеты” утратили прежний тон вызывающей бравады, превратившись просто в слова, без которых она не могла выразить всегда клокотавших в ней бурных эмоций. На Страстной неделе она, Кораблиха и еще две женщины из хора говели у тайно проведенного в театр священника – Утешительного попа. Таинство принятия Тела и Крови Христовых совершалось в темном чулане, где хранилась бутафория, Дарами, пронесенными в плоской солдатской кружке в боковом кармане бушлата. “На стреме” у дверей стоял бутафор-турок Решад-Седад, в недавнем прошлом коммунист, нарком просвещения Аджаристана. Если б узнали, – быть бы всем на Секирке и Зайчиках, если не хуже…

Когда вспыхнула страшная эпидемия сыпняка, срочно понадобились сестры милосердия или могущие заменить их. Нач. санчасти УСЛОН М. В. Фельдман не хотела назначений на эту смертническую работу. Она пришла в женбарак и, собрав его обитательниц, уговаривала их идти добровольно, обещая жалованье и хороший паек. Желающих не было. Их не нашлось и тогда, когда экспансивная Фельдман обратилась с призывом о помощи умирающим.

В это время в камеру вошла старуха-уборщица вязанкой дров. Голова ее была укручена платком – дворе стояли трескучие морозы. Складывая дрова печке, она слышала лишь последние слова Фельдман:

– Так никто не хочет помочь больным и умирающим?

– Я хочу, – послышалось от печки.

– Ты? А ты грамотная?

– Грамотная.

– И с термометром умеешь обращаться?

– Умею. Я работала три года хирургической сестрой в Царскосельском лазарете…

– Как ваша фамилия?

Прозвучало известное имя, без титула.

– Баронесса! – крикнула, не выдержав, Сонька, но этот выкрик звучал совсем не так, как в первый день работы бывшей фрейлины на “кирпичиках”.

Второй записалась Сонька и вслед за нею еще несколько женщин. Среди них не было ни одной из “обособленного” кружка, хотя в нем много говорили о христианстве и о своей религиозности.

Двери сыпнотифозного барака закрылись за вошедшими туда вслед за фрейлиной трех русских императриц. Оттуда мало кто выходил. Не вышло и большинство из них.

М. В. Фельдман рассказывала потом, что баронесса была назначена старшей сестрой, но несла работу наравне с другими. Рук не хватало. Работа была очень тяжела, т. к. больные лежали вповалку на полу и подстилка под ними сменялась сестрами, выгребавшими руками пропитанные нечистотами стружки. Страшное место был этот барак.

Баронесса работала днем и ночью, работала так же тихо, мерно и спокойно, как носила кирпичи и мыла пол женбарака. С такою же методичностью и аккуратностью, как, вероятно, она несла свои дежурства при императрицах. Это ее последнее служение было не самоотверженным порывом, но следствием глубокой внутренней культуры, воспринятой не только с молоком матери, но унаследованной от ряда предшествовавших поколений. Придет время, и генетики раскроют великую тайну наследственности.

Владевшее ею чувство долга и глубокая личная дисциплина дали ей силы довести работу до предельного часа, минуты, секунды…

Час этот пробил, когда на руках и на шее баронессы зарделась зловещая сыпь. М. В. Фельдман заметила ее.

– Баронесса, идите и ложитесь в особой палате… Разве вы не видите сами?

– К чему? Вы же знаете, что в мои годы от тифа не выздоравливают. Господь призывает меня к Себе, но два-три дня я еще смогу служить Ему…

Они стояли друг против друга. Аристократка и коммунистка. Девственница и страстная, нераскаянная Магдалина. Верующая в Него и атеистка. Женщины двух миров.

Экспансивная, порывистая М. В. Фельдман обняла и поцеловала старуху.

Когда она рассказывала мне об этом, ее глаза были полны слез.

– Знаете, мне хотелось тогда перекрестить ее, как крестила меня в детстве няня. Но я побоялась оскорбить ее чувство веры. Ведь я же еврейка.

Последняя секунда пришла через день. Во время утреннего обхода баронесса села на пол, потом легла. Начался бред.

Сонька Глазок тоже не вышла из барака смерти, души их вместе предстали перед Престолом Господним

Печатается по изданию: Борис Ширяев. Неугасимая лампада. М., 2002.

Вырубова Анна Александровна родилась 16 июля 1884 года, фрейлина императрицы Александры Федоровны, ближайшая и преданнейшая ее подруга, дочь обер-гофмейстера и главноуправляющего Его Императорского Величества канцелярии статс-секретаря А.С. Танеева. Пользовалась особым расположением царицы, была посредницей между царской семьей и Г.Е. Распутиным. В 1917 г. арестована и увезена из Царского Села богоборцами, заключена на 5 мес. В Петропавловскую крепость. Впоследствии неоднократно подвергалась арестам; выйдя из заключения, жила безвестно в Петрограде.

В 1920 г. бежала в Финляндию. 14 ноября 1923г., в Валаамском монастыре приняла постриг с именем Мария и провела в уединении 44 года. Умерла 20 июля 1964г. в возрасте 80 лет, похоронена в Хельсинки на православном кладбище. Оставила после себя книгу воспоминаний «Страницы моей жизни» - слова правды о Святой Царской Семье.

Страницы моей жизни. Анна Танеева (Вырубова).

Приступая с молитвой и чувством глубокого благоговения к рассказу о священной для меня дружбе с Императрицей Александрой Федоровной, я хочу сказать вкратце - кто я, и как могла я, воспитанная в тесном семейном кругу, приблизиться к моей Государыне.

Отец мой, Александр Сергеевич Танеев, занимал видный пост статс-секретаря и главноуправляющего Его Императорского Величества Канцелярии в продолжение двадцати лет. По странному стечению обстоятельств тот же самый пост занимали его дед и отец при Александре I, Николае I, Александре II и Александре III.

Дед мой, генерал Толстой, был флигель-адъютантом Императора Александра II, а его прадед был знаменитый фельдмаршал Кутузов. Прадедом матери был граф Кутаисов, друг Императора Павла I.

Несмотря на высокое положение моего отца, наша семейная жизнь была простая и скромная. Кроме служебных обязанностей весь его жизненный интерес был сосредоточен на семье и любимой музыке, - он занимал видное место среди русских композиторов. Вспоминаю тихие вечера дома: брат, сестра и я, поместившись за круглым столом, готовили уроки, мама работала, отец же, сидя у рояля, занимался композицией. Благодарю Бога за счастливое детство, в котором я почерпнула силы для тяжелых переживаний последующих лет. <...>

Образование мы, девочки, получили домашнее и держали экзамен на звание учительниц при округе. Иногда через отца мы посылали наши рисунки и работы Императрице, которая хвалила нас, но в то же время говорила отцу, что поражается, что русские барышни не знают ни хозяйства, ни рукоделия и ничем кроме офицеров не интересуются.

Воспитанной в Англии и Германии, Императрице не нравилась пустая атмосфера петербургского света, и она все надеялась привить вкус к труду. С этой целью она основала «Общество рукоделия», члены которого, дамы и барышни, обязаны были сработать не менее трех вещей в год для бедных. Сначала все принялись работать, но вскоре, как и ко всему, наши дамы охладели, и никто не мог сработать даже трех вещей в год. <...>

Жизнь при Дворе в то время была веселая и беззаботная. 17-ти лет я была представлена сперва Императрице-Матери в Петергофе в ее дворце. Сначала страшно застенчивая, - я вскоре освоилась и очень веселилась. В эту первую зиму я успела побывать на 22 балах, не считая разных других увеселений. Вероятно. Переутомление отозвалось на моем здоровье, - и летом, получив брюшной тиф, я была 3 месяца при смерти. Брат и я болели одновременно, но его болезнь шла нормально, и через 6 недель он поправился; у меня же сделалось воспаление легких, почек и мозга, отнялся язык, и я потеряла слух. Во время долгих мучительных ночей я видела как-то раз во сне о. Иоанна Кронштадтского, который сказал мне, что скоро будет лучше.

В детстве о. Иоанн Кронштадтский раза 3 был у нас и своим благодатным присутствием оставил в моей душе глубокое впечатление, и теперь, казалось мне, мог скорее помочь, чем доктора и сестры, которые за мной ухаживали. Я как-то сумела объяснить свою просьбу: позвать о. Иоанна, - и отец сейчас же послал ему телеграмму, которую он, впрочем, не сразу получил, так как был у себя на родине. В полузабытьи я чувствовала, что о. Иоанн едет к нам, и не удивилась, когда он вошел ко мне в комнату. Он отслужил молебен, положив епитрахиль мне на голову. По окончании молебна он взял стакан воды, благословил и облил меня, к ужасу сестры и доктора, которые кинулись меня вытирать. Я сразу заснула, и на следующий день жар спал, вернулся слух, и я стала поправляться.

Великая Княгиня Елизавета Феодоровна три раза навещала меня, а Государыня присылала чудные цветы, которые мне клали в руки, пока я была без сознания. <...>

В конце февраля 1905 года моя мать получила телеграмму от светлейшей княгини Голицыной, гофмейстерины Государыни, которая просила отпустить меня на дежурство - заменить больную свитскую фрейлину княжну Орбельяни. Я сейчас же отправилась с матерью в Царское Село. Квартиру мне дали в музее - небольшие мрачные комнаты, выходящие на церковь Знаменья. Будь квартира и более приветливой, все же я с трудом могла [бы] побороть в себе чувство одиночества, находясь в первый раз в жизни вдали от родных, окруженная чуждой мне придворной атмосферой.

Кроме того, Двор был в трауре. 4 февраля (здесь и далее все даты даны по старому стилю.  l- Ред.) был зверски убит Великий Князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. По слухам, его не любили в Москве, где началось серьезное революционное движение, и Великому Князю грозила ежедневная опасность.

Великая Княгиня, несмотря на тяжелый характер Великого Князя, была бесконечно ему предана и боялась отпускать его одного. Но в этот роковой день он уехал без ее ведома. Услышав страшный взрыв, она воскликнула: «It is Serge». Она поспешно выбежала из дворца, и глазам ее представилась ужасающая картина: тело Великого Князя, разорванное на сотни кусков. <...>

Грустное настроение при Дворе тяжело ложилось на душу одинокой девушки. Мне сшили траурное черное платье, носила я и длинный креповый вуаль, как остальные фрейлины. <...>

По желанию Государыни главной моей обязанностью было проводить время с больной фрейлиной, княжной Орбельяни, которая страдала прогрессивным параличом. Вследствие болезни характер у нее был очень тяжелый. Остальные придворные дамы также не отличались любезностью, я страдала от их частых насмешек, - особенно они потешались над моим французским языком. <...>

Был пост, и по средам и пятницам в походной церкви Александровского дворца служили преждеосвященные литургии для Государыни. Я просила и получила разрешение бывать на этих службах. Другом моим была княжна Шаховская, фрейлина Великой Княгини Елизаветы Федоровны, только что осиротевшая. Всегда добрая и ласковая, она первая начала давать мне религиозные книги для чтения. <...>

Подошла Страстная неделя, и мне объявили, что дежурство мое кончено. Императрица вызвала меня в детскую проститься. Застала я ее в угловой игральной комнате окруженную детьми, на руках у нее был Наследник. Я была поражена его красотой - так он был похож на херувима: вся головка в золотых кудрях, огромные синие глаза, белое кружевное платьице. Императрица дала мне его подержать на руки и тут же подарила мне медальон (серый камень в виде сердца, окруженный бриллиантами) на память о моем первом дежурстве, и простилась со мной. <...>

Между мной и Государыней установились простые, дружеские отношения, и я молила Бога, чтобы Он помог мне всю жизнь мою положить на служение Их Величествам. Вскоре я узнала, что и Ее Величество желала приблизить меня к себе. <...>

<...> Мы начали играть с Императрицей в 4 руки. Я играла недурно и привыкла разбирать ноты, но от волнения теряла место, и пальцы леденели. Играли мы Бетховена, Чайковского и других композиторов. Вспоминаю наши первые разговоры у рояля и иногда до сна. Вспоминаю, как мало-помалу она мне открывала свою душу, рассказывая, как с первых дней ее приезда в Россию она почувствовала, что ее не любят, и это было ей вдвойне тяжело, так как она вышла замуж за Государя только потому, что любила его, и, любя Государя, она надеялась, что их обоюдное счастье приблизит к ним сердца их подданных. <...>

Не все сразу, но понемногу государыня рассказывала мне о своей молодости. Разговоры эти сблизили нас... другом я и осталась при ней, не фрейлиной, не придворной дамой, а просто другом Государыни Императрицы Александры Феодоровны. <...>

В семейном кругу часто говорили о том, что мне пора выйти замуж. <...> Среди других часто бывал у нас морской офицер Александр Вырубов. В декабре он сделал мне предложение. <...> Свадьба моя была 30 апреля 1907 года в церкви Большого Царскосельского Дворца. Я не спала всю ночь и встала утром с тяжелым чувством на душе. Весь этот день прошел как сон... Во время венчания я чувствовала себя чужой возле своего жениха... Тяжело женщине говорить о браке, который с самого начала оказался неудачным, и я только скажу, что мой бедный муж страдал наследственной болезнью. Нервная система мужа была сильно потрясена после японской войны - у Цусимы; бывали минуты, когда он не мог совладать с собой; целыми днями лежал в постели ни с кем не разговаривая. <...>

После года тяжелых переживаний и унижений несчастный брак наш был расторгнут. Я осталась жить в крошечном доме в Царском Селе, который мы наняли с мужем; помещение было очень холодное, так как не было фундамента и зимой дуло с пола. Государыня подарила мне к свадьбе 6 стульев, с ее собственной вышивкой, акварели и прелестный чайный стол. У меня было очень уютно. Когда Их Величества приезжали вечером к чаю, Государыня привозила в кармане фрукты и конфеты, Государь - «черри-бренди». Мы тогда сидели с ногами на стульях, чтобы не мерзли ноги. Их Величества забавляла простая обстановка. Чай пили с сушками у камина. <...>

Осенью 1909 года первый раз я была в Ливадии, любимом месте пребывания Их Величеств на берегу Черного моря... Жизнь в Ливадии была простая. Мы гуляли, ездили верхом, купались в море. Государь обожал природу, совсем перерождался; часами мы гуляли в горах, в лесу. Брали с собой чай и на костре жарили собранные нами грибы. Государь ездил верхом и ежедневно играл в теннис; я всегда была его партнером, пока Великие Княжны были еще маленькими...

Осенью заболел Наследник. Все во дворце были подавлены страданием бедного мальчика. Ничто не помогало ему кроме ухода и забот его матери. Окружающие молились в маленькой дворцовой церкви. Иногда мы пели во время всенощной и обедни: Ее Величество, старшие Великие Княжны, я и двое певчих из придворной капеллы. <...> К Рождеству мы вернулись в Царское Село. До отъезда Государь несколько раз гулял в солдатской походной форме, желая на себе самом испытать тяжесть амуниции. Было несколько курьезных случаев, когда часовые, не узнав Государя, не хотели впустить его обратно в Ливадию. <...>

Описывая жизнь в Крыму, я должна сказать, какое горячее участие принимала Государыня в судьбе туберкулезных, приезжавших лечиться в Крым. Санатории в Крыму были старого типа. После осмотров их всех в Ялте Государыня решила сейчас же построить на свои личные средства в их имениях санатории со всеми усовершенствованиями, что и было сделано.

Часами я разъезжала по приказанию Государыни по больницам, расспрашивая больных от имени Государыни о всех их нуждах. Сколько я возила денег от Ее Величества на уплату лечения неимущих! Если я находила какой-нибудь вопиющий случай одиноко умирающего больного, Императрица сейчас же заказывала автомобиль и отправлялась со мной лично, привозя деньги, цветы, фрукты, а главное - обаяние, которое она всегда умела внушить в таких случаях, внося с собой в комнату умирающего столько ласки и бодрости. Сколько я видела слез благодарности! Но никто об этом не знал - Государыня запрещала мне говорить об этом. <...>

В день «белого цветка» Императрица отправлялась в Ялту в шарабанчике с корзинами белых цветков; дети сопровождали ее пешком. Восторгу населения не было предела. Народ, в то время не тронутый революционной пропагандой, обожал Их Величества, и это невозможно забыть. <...>

Припоминаю наши поездки зимой в церковь ко всенощной. <...> Императрица потихоньку прикладывалась к иконам, дрожащей рукой ставила свечку и на коленях молилась; но вот сторож узнал - бежит в алтарь, священник всполошился; бегут за певчими, освещают темный храм. Государыня в отчаянии и, оборачиваясь ко мне, шепчет, что хочет уходить. Что делать? Сани отосланы. Тем временем вбегают в церковь дети и разные тетки, которые стараются, толкая друг друга, пройти мимо Императрицы и поставить свечку у той иконы, у которой она встала, забывая, зачем пришли; ставя свечи, оборачиваются на нее, и она уже не в состоянии молиться, нервничает...

Сколько церквей мы так объехали! Бывали счастливые дни, когда нас не узнавали, и Государыня молилась - отходя душой от земной суеты, стоя на коленях на каменном полу никем не замеченная в углу темного храма. Возвращаясь в свои царские покои, она приходила к обеду румяная от морозного воздуха, со слегка заплаканными глазами, спокойная, оставив свои заботы и печали в руках Вседержителя Бога.

Воспитанная при небольшом Дворе, Государыня знала цену деньгам и потому была бережлива. Платья и обувь переходили от старших Великих Княжон к младшим. Когда она выбирала подарки для родных или приближенных, она всегда сообразовывалась с ценами. <...>

Я лично никаких денег от Государыни не получала и часто бывала в тяжелом положении. Я получала от родителей 400 рублей в месяц. За дачу платили 2000 рублей в год. Я должна была платить жалование прислуге и одеваться так, как надо было при Дворе, так что у меня никогда не бывало денег. Свитские фрейлины Ее Величества получали 4 тысячи в год на всем готовом. Помню, как брат Государыни, Великий Герцог Гессенский, говорил Государыне, чтобы мне дали официальное место при Дворе: тогда-де разговоры умолкнут, и мне будет легче. Но Государыня отказала, говоря: «Неужели Императрица Всероссийская не имеет права иметь друга! Ведь у императрицы-Матери был друг - княгиня А. А. Оболенская, и Императрица Мария Александровна дружила с госпожой Мальцевой».

Впоследствии министр Двора граф Фредерикс говорил много раз с Ее Величеством о моем тяжелом денежном положении. Сперва Императрица стала мне дарить платья и материи к праздникам; наконец, как-то позвав меня, она сказала, что хочет переговорить со мной о денежном вопросе. Она спросила, сколько я трачу в месяц, но точной цифры я сказать не могла; тогда, взяв карандаш и бумагу, она стала со мной высчитывать: жалованье, кухня, керосин и т. д. Вышло 270 рублей в месяц. Ее Величество написала графу Фредериксу, чтобы ей посылали из Министерства Двора эту сумму, которую и передавала мне каждое первое число.

После революции во время обыска нашли эти конверты с надписью «270 рублей» и наличными 25 рублей. После всех толков как были поражены члены Следственной Комиссии. Искали во всех банках и ничего не нашли! Ее Величество последние годы платила 2 тысячи за мою дачу. Единственные деньги, которые я имела, были те 100 000 рублей, которые я получила за увечье от железной дороги. На них я соорудила лазарет. Все думали, что я богата, и каких слез стоило мне отказывать в просьбе о денежной помощи - никто не верил, что у меня ничего нет. <...>

Мирно и спокойно для всех начался 1914 год, ставший роковым для нашей бедной Родины и чуть ли не для всего мира. Но лично у меня было много тяжелых переживаний; Государыня без всякого основания начала меня сильно ревновать к Государю. <...>

<...> Считая себя оскорбленною в своих самых дорогих чувствах, Императрица, видимо, не могла удержаться от того, чтобы не излить свою горечь в письмах к близким, рисуя в этих письмах мою личность далеко не в привлекательных красках.

Но, слава Богу, наша дружба, моя безграничная любовь и преданность Их Величествам победоносно выдержали пробу и, как всякий может усмотреть из позднейших писем Императрицы в том же издании, а еще более из прилагаемых к этой книге, «недоразумение продолжалось недолго, а потом бесследно исчезло» и в дальнейшем глубоко дружественные отношения между мною и Государыней возросли до степени полной несокрушимости, так что уже никакие последующие испытания, ни даже самая смерть - не в силах разлучить нас друг с другом. <...>

Дни до объявления войны были ужасны; видела и чувствовала, как Государя склоняют решиться на опасный шаг; война казалась неизбежной. Императрица всеми силами старалась удержать его, но все ее разумные убеждения и просьбы ни к чему не привели. Играла я ежедневно с детьми в теннис; возвращаясь, заставала Государя бледного и расстроенного. Из разговоров с ним я видела, что и он считает войну неизбежной, но он утешал себя тем, что война укрепляет национальные и монархические чувства, что Россия после войны станет еще более могучей, что это не первая война и т. д. <...>

Переехали в Царское Село, где Государыня организовала особый эвакуационный пункт, в который входило около 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Луге, Саблине и других местах. Обслуживали эти лазареты около 10 санитарных поездов ее имени и имени детей. Чтобы лучше руководить деятельностью лазаретов, Императрица решила лично пройти курс сестер милосердия военного времени с двумя старшими Великими Княжнами и со мной. Преподавательницей Государыня выбрала княжну Гедройц, женщину-хирурга, заведовавшую Дворцовым госпиталем... Стоя за хирургом, Государыня, как каждая операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запахи и ужасные картины военного госпиталя во время войны. <...>

Выдержав экзамен, Императрица и дети, наряду с другими сестрами, окончившими курс, получили красные кресты и аттестаты на звания сестер милосердия военного времени... Началось страшно трудное и утомительное время... В 9 часов утра Императрица каждый день заезжала в церковь Знамения, к чудотворному образу, и уже оттуда мы ехали на работу в лазарет. Наскоро позавтракав, весь день Императрица посвящала осмотру других госпиталей. <...>

Вскоре после событий, рассказанных мною, произошла железнодорожная катастрофа 2 января 1915 года. Я ушла от Государыни в 5 часов и с поездом 5.20 поехала в город... Не доезжая 6 верст до Петербурга, вдруг раздался страшный грохот, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то головой вниз и ударяюсь о землю; ноги же запутались, вероятно, в трубах отопления, и я почувствовала, как они переломились. На минуту я потеряла сознание. Когда пришла в себя, вокруг была тишина и мрак.

Затем послышались крики и стоны придавленных под развалинами вагонов раненных и умирающих. Я сама не могла ни пошевельнуться, ни кричать; на голове у меня лежал огромный железный брус и из горла текла кровь. Я молилась, чтобы скорее умереть, так как невыносимо страдала... Четыре часа я лежала на полу без всякой помощи. Прибывший врач, подойдя ко мне, сказал: «Она умирает, ее не стоит трогать!» Солдат железнодорожного полка, сидя на полу, положил мои сломанные ноги к себе на колени, покрыл меня своей шинелью (было 20 градусов мороза), так как шуба моя была изорвана в куски. <...>

Помню, как меня пронесли через толпу народа в Царском Селе, и я увидела Императрицу и всех Великих Княжон в слезах. Меня перенесли в санитарный автомобиль, и Императрица сейчас же вскочила в него; присев на пол, она держала мою голову на коленях и ободряла меня; я же шептала ей, что умираю. <...> Последующие шесть недель я день и ночь мучилась нечеловеческими страданиями.

Железная дорога выдала мне за увечье 100 000 рублей. На эти деньги я основала лазарет для солдат-инвалидов, где они обучались всякому ремеслу; начали в 60 человек, а потом расширили до 100. Испытав на опыте, как тяжело быть калекой, я хотела хоть несколько облегчить им жизнь в будущем. Ведь по приезде домой на них в семьях стали бы смотреть как на лишний рот! Через год мы выпустили 200 человек мастеровых, сапожников, переплетчиков. Лазарет этот сразу удивительно пошел... впоследствии, может быть не раз, мои милые инвалиды спасали мне жизнь во время революции. Все же есть люди, которые помнят добро.

Трудно и противно говорить о петроградском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кутило целыми днями. Рестораны и театры процветали. По рассказам одной французской портнихи, ни в один сезон не заказывалось столько костюмов, как зимой 1915-1916 годов, и не покупалось такое количество бриллиантов: война как будто не существовала.

Кроме кутежей общество развлекалось новым и весьма интересным занятием - распусканием всевозможных сплетен про Государыню Александру Феодоровну. Типичный случай мне рассказывала моя сестра. Как то к ней утром влетела госпожа Дерфельден со словами: «Сегодня мы распускаем слухи на заводах, что Императрица спаивает Государя, и все этому верят». Рассказываю об этом типичном случае, так как дама эта была весьма близка к великокняжескому кругу, который сверг Их Величества с престола и неожиданно их самих. <...>

Атмосфера в городе сгущалась, слухи и клевета на Государыню стали принимать чудовищные размеры, но Их Величества, и в особенности Государь, продолжали не придавать им никакого значения и относились к этим слухам с полным презрением, не замечая грозящей опасности. <...>

Как часто я видела в глазах придворных и разных высоких лиц злобу и недоброжелательность. Все эти взгляды я всегда замечала и сознавала, что иначе не может быть после пущенной травли и клеветы, чернившей через меня Государыню.

<...> Мы уехали в Ставку навестить Государя. Вероятно, все эти именитые иностранцы, проживавшие в Ставке, одинаково работали с сэром Бьюкененом (посол Англии. - Ред.). Их было множество: генерал Вильямс со штабом от Англии, генерал Жанен от Франции, генерал Риккель - бельгиец, а также итальянские, сербские и японские генералы и офицеры. Как-то раз после завтрака все они и наши генералы и офицеры штаба толпились в саду, пока Их Величества разговаривали с приглашенными. Сзади меня иностранные офицеры громко разговаривая, обзывали Государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания... Я отошла, мне стало почти дурно.

Великие Князья и чины штаба приглашались к завтраку, но Великие Князья часто «заболевали» и к завтраку не появлялись во время приезда Ее Величества; «заболевал» также генерал Алексеев (начальник штаба. - Ред.). Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять. <...> Я же лично постоянно угадывала разные оскорбления, и во взглядах, и в «любезных» пожатиях руки и понимала, что злоба эта направлена через меня на Государыню. <...>

Среди неправды, интриг и злобы было, однако, и в Могилеве одно светлое местечко, куда я приносила свою больную душу и слезы. То был Братский монастырь. За высокой каменной стеной на главной улице - одинокий белый храм, где два-три монаха справляли службу, проводя жизнь в нищете и лишениях. Там находилась чудотворная икона Могилевской Божией Матери, благой лик которой сиял в полумраке бедного каменного храма. Я каждый день урывала минутку, чтобы съездить приложиться к иконе.

Услышав об иконе, Государыня также ездила раза два в монастырь. Был и Государь, но в наше отсутствие. В одну из самых тяжелых минут душевной муки, когда мне казалась близка неминуемая катастрофа, помню я отвезла Божией Матери свои бриллиантовые серьги. По странному стечению обстоятельств, единственную маленькую икону, которую мне разрешили потом иметь в крепости, была икона Божией Матери Могилевской, - отобрав все остальные, солдаты швырнули мне ее на колени. Сотни раз в день и во время страшных ночей я прижимала ее к груди. <...>

На душе становилось все тяжелее и тяжелее; генерал Воейков жаловался, что Великие Князья заказывают себе поезда иногда за час до отъезда Государя, не считаясь с ним, и если генерал отказывал, то строили против него всякие козни и интриги. <...>

Я ежедневно получала грязные анонимные письма, грозившие мне убийством и т. п. Императрица, которая лучше нас всех понимала данные обстоятельства, как я уже писала, немедленно велела мне переехать во дворец, и я с грустью покинула свой домик, не зная, что уже никогда туда не возвращусь. По приказанию Их Величеств с этого дня каждый мой шаг оберегался. При выездах в лазарет всегда сопутствовал мне санитар Жук; даже по дворцу меня не пускали ходить одной. <...>

Мало-помалу жизнь во дворце вошла в свою колею. Государь читал по вечерам нам вслух. На Рождество (1917 года. - Ред.) были обычные елки во дворце и в лазаретах; Их Величества дарили подарки окружающей свите и прислуге; но Великим Князьям в этот год они не посылали подарков. Несмотря на праздник, Их Величества были очень грустны: они переживали глубокое разочарование в близких и родственниках, которым ранее доверяли и которых любили, и никогда, кажется, Государь и Государыня Всероссийские не были так одиноки, как теперь. Преданные их же родственниками, оклеветанные людьми, которые в глазах всего мира назывались представителями России, Их Величества имели около себя только несколько преданных друзей да министров, ими назначенных, которые все были осуждены общественным мнением... Государя постоянно упрекают в том, что он не умел выбирать себе министров.

В начале своего царствования он брал людей, которым доверял его покойный отец, Император Александр III. Затем брал по своему выбору. К сожалению, война и революция не дали России ни одного имени, которое с гордостью могло бы повторить потомство...мы, русские, слишком часто виним в нашем несчастье других, не желая понять, что положение наше - дело наших же рук, мы все виноваты, особенно же виноваты высшие классы. Мало кто исполняет свой долг во имя долга и России. Чувство долга не внушалось с детства; в семьях дети не воспитывались в любви к Родине, и только величайшее страдание и кровь невинных жертв могут омыть наши грехи и грехи целых поколений. <...>

Фрагменты книги печатаются по тексту,
подготовленному Ю. Рассулиным для издательства «Благо» в 2000 г.

Тропарь

Пред иконою Царский крест Русь Святую осеняющий

Глас 5:

Царским крестом осененнии,/Престолу Царя Царей во славе небесней предстоите,/святии Царственнии великомученицы,/пророче Божий и чудотворче Григорие,/честная мати монахине Марие;/житием святым Богу угодивши/и крестныя муки, яко агнцы, смиренно претерпевши,/молите Христа Бога со всеми святыми/народ святорусский покаянием очистити/и даровати нам на последняя времена/Царя Православного и служение царское,/яко крест спасения,//и душам нашим велию милость.

Чем бы король не тешился, — лишь бы не управлял.

Поделюсь сакральным знанием тайн императорских дворов, включая Российский государев двор.

Из литературных произведений наших великих писателей народ России знает о всяких там фрейлинах государева двора. Их, этих самых фрейлин, было множество. Менялись они, как бабочки-однодневки. Некоторым, зубастым бабочкам, удавалось задержаться надолго во дворцах. Причем эти самые зубастые и беззубые фрейлины имели свои аппартаменты во дворцах. Хотя, казалось бы, зачем?

Все фрейлины были девушками из знатных семей страны. Все были обеспечены. Все имели жилища не хилые, а очень даже достойные всяческой похвальбы. И, однако же, почему-то было престижно и почетно получить звание фрейлины и начать «почевать» во дворце.

Справка из Википедии:

Звание давалось незамужним женщинам. При назначении во фрейлины девушка получала «шифр», то есть украшенный бриллиантами вензельцарственной особы, в свиту которой она поступала. При выходе замуж это звание с них снималось, но они сохраняли право быть представленными императрице и получать приглашения на придворные церемонии и балы в Большом зале Зимнего дворца вместе с мужьями, независимо от их чина.

Примерно треть фрейлин принадлежала к титулованным фамилиям; около половины из них были дочерьми лиц, имевших придворные чины и звания. Едва ли не основным преимуществом фрейлин была возможность выхода замуж, так как при дворе можно было найти наиболее выгодного, знатного и богатого жениха. Фрейлины при этом получали приданое от двора. Даже в середине XIX в. известны случаи пожалования звания фрейлины малолетним девочкам.

«В 1826 г. Николай I установил комплект фрейлин — 36 человек. Часть „комплектных“ фрейлин назначалась „состоять“ при императрицах, великих княгинях и великих княжнах (эти фрейлины назывались свитскими). Многие из них постоянно находились при дворе (часто и проживали там). Фрейлины императриц считались старше фрейлин, состоявших при великих княгинях, а те в свою очередь старше фрейлин великих княжон. Фрейлины „высочайшего Двора“ не несли постоянных обязанностей. Многие из них подолгу находились в отпуске (иногда проживая вне столицы) и появлялись при дворе лишь изредка».

«На эту службу обычно принимались дворянские дочери лет четырнадцати-двадцати. Жили они в Зимнем (осенью — весной) или в Летнем (весной — осенью) дворцах под присмотром мадам Екатерины Петровны Шмидт. Фрейлины посменно дежурили при императрице, круглосуточно обретаясь возле неё и исполняя те или иные высочайшие поручения. Жалованье каждой давали по 600 рублей в год; двум камер-фрейлинам — по 1000 рублей в год. Девицы, зачисленные во фрейлинский список малолетними (главным образом по причине сиротства), с 30 мая 1752 года имели оклад в 200 рублей в год. Покидали фрейлины придворную службу автоматически после выхода замуж. При этом императрица награждала невесту хорошим приданым — наличными деньгами, драгоценными вещами, платьем, кроватными и постельными уборами, галантерейными предметами на сумму от 25 до 40 тысяч рублей и красиво сделанным образом святого новобрачной.»

Фрейлинские знаки носились на банте цвета Андреевской голубой ленты и прикреплялись к придворному платью на левой стороне корсажа. Ежегодно список фрейлин публиковался в адрес-календаре Российской Империи. Список строился по стажу пребывания во фрейлинском звании.

фрейлина 1
фрейлина 2

Ежели господа хорошие, перевести вам все эти красивые слова на обычный наш грубый современный язык, то выглядит это примерно так:

Ежегодно на балах, устраиваемых государем или государыней, каждые знатные фамилии должны были поставлять или выставлять на показ на глаза императору и его супруге своих детей, начиная с 14-летнего возраста. Надо сказать, возраст-то еще практически малолетний. Девочки только-только начинали созревать. Но это мало кого беспокоило в странных дворцах, где царили не менее странные законы.

По-сути, 14-летних девочек государь набирал во фрейлины для удовлетворения собственной плотской хотелки. Фрейлины набирались в гарем. И обязаны были жить во дворце до тех пор, пока они не надоедят своим господам. Публичный дом за золотыми портьерами.

Знаете, пишу …и самой противно, что деньги и власть над людьми давали право каким-то захватчикам самозванцам, практически бандатам с большой дороги, издеваться над детьми и знатными фамилиями страны. Фрейлины служили для интимных утех как государя, так и государыни.

А теперь поясню тайны, скрывающиеся за простыми словами из Википедии. Например: «Жили они в Зимнем (осенью — весной) или в Летнем (весной — осенью) дворцах под присмотром мадам Екатерины Петровны Шмидт». Как видите, девочек не отпускали домой. После выбора венценосной особой очередной жертвы, — они должны были поселяться немедленно во дворцах своих господ. И уж что делали с юными прелестницами развратники с короной на головах, не трудно представить современному просвещенному человеку. Надсмотрщицей над юными несмышленышами была злющая Екатерина Шмидт. Она же была главным учителем в постижении науки любовных утех, и в частности камасутры. Да, не удивляйтесь, эта наука была востребована в те времена особенно. Вам рассказать с каким цинизмом Катька Шмидт обучала невинные тела и души? Думаю вы это можете себе представить. Страшилки и кнут, карцер и голод по соседству с крысами.

«Покидали фрейлины придворную службу автоматически после выхода замуж. При этом императрица награждала невесту хорошим приданым — наличными деньгами, драгоценными вещами, платьем, кроватными и постельными уборами, галантерейными предметами на сумму от 25 до 40 тысяч рублей и красиво сделанным образом святого новобрачной.» Покидали фрейлины дворец в основном по причине беременности. Только так и не иначе. Или сильно покалеченными и уже не нужными в Гареме государей. Получив в подарок от государя ребенка в своем чреве, и приданное за этим государевым бастардом, фрейлина выходила замуж за того, кого рекомендовал ей государев двор. При дворе был специальный отдел, который занимался «сватовством», подбором кадров, отцов для будущих венценосных бастардов. От того приданое было «добротным». И, как правило, рогатый жених беременной невесты получал хороший пост на государственной службе.

«Даже в середине XIX в. известны случаи пожалования звания фрейлины малолетним девочкам». Государи брали в свои покои не только девушек с 14 лет, но и малолетних. То есть при государевых дворах процветала педофилия. Вполне на законных основаниях. Законными основаниями являлись хотелки государя и государыни. Это было законом.

В те времена хорошо знали, что если ребенка забрали во дворец, значит забрали в Гарем. Многим ли богатым фамилиям сегодня понравилось, если бы их детей, вместо Оксфорда и швейцарских лучших школ отправляли бы в гаремы для утехи одного единственного и неповторимого, — неповторимого во множестве и множащегося постоянно?

Дети олигархов прошлых веков были заложниками, чтобы держать в узде богатых несговорчивых родителей. Дети при дворе в качестве фрейлин — это цепи на руках родителей. После этого можно было только молиться, чтобы ребенок поскорее забеременел, получил приданое и жениха, и вернулся бы скорее к нормальной человеческой семейной жизни.

Но не тут-то было! Очень часто, если фрейлина понравилась государю, то она рожала ему ребенка за ребенком с завидным постоянством. То есть, на одном ребенке государь не останавливался. Таким образом, выдав беременную фрейлину замуж, государь не допускал мужа до покоев законной жены, а сам часто навещал эти покои, или же фрейлину время от времени привозили ночами во дворец. Рогатый муж должен был все это терпеть и радоваться «милостям» деспота.

В качестве примера можно привести семью известного российского поэта Александра Пушкина. Но об этом в следующий раз.

И еще: «Фре;йлина (от устаревш. нем. Fr;ulein — незамужняя женщина, девушка, девица)» — это звание, звучащее на немецком языке, а не каком-то другом, указывает на то, что разврат во дворцы России пришел из Германии, от тех, кто приехал в Россию захватчиками престола.

Вот что такое фрейлины при дворах государей и королей недавнего мира, всего-то 100 лет назад. Государям некогда было управлять страной. Они были заняты в основном зачатием бастардов. Доходило до смешного. Часто государям не хватало времени на зачатие первородного наследника. Все силы уходили на бастардов.

Фрейлина - младшее придворное женское звание в послепетровской России. Давалось представительницам знатных дворянских фамилий. Фрейлины составляли свиту императриц и великих княгинь.

Хотя, стоит внести небольшую поправку: фрейлиной могла стать и девушка из бедной семьи, сирота. Это становилось возможным, если та была лучшей выпускницей института благородных девиц, чаще всего Смольного. Одним из главных требований было идеальное знание этикета, а так же способности к пению, рисованию и рукоделию- эдакая «европейская гейша». Чаще всего императрицы отбирали фрейлин самостоятельно, но не редкими были и случаи, когда их «проталкивали», как бы сказали сейчас, через знакомства. Уйти из должности фрейлины можно было либо по собственному желанию (что случалось крайне редко), либо выйдя замуж.

Ранги

Они тоже имели место быть. Самой младшей была фрейлина . Ей могла стать девушка 14-20 лет, обязательно незамужняя. В 1826 году император Николай I установил комплектность фрейлин-36 девушек. При этом, одна часть из них называлась «свитными» и должна была состоять при императрицах и княгинях постоянно, проживая во дворце, из числа «свитных» назначались воспитатели княжон. Другая часть появлялась при дворце лишь тогда, когда это было необходимо: торжества, приёмы, балы и т.д.

Более высокого ранга- камер-фрейлны, удостаивались всего 2-5 барышень, они были приближены к императрицы более тесно. Это те женщины, которые «засиделись» во фрейлинах в течение длительного времени. Приравнивались к статс-дамам.

*камер-фрейлина А.А.Окулова

Статс-дамы - это жены крупных чинов, многие из них имели какие-либо награды, тем самым являясь «кавалерственными дамами». Никаких обязанностей при дворе они не имели, присутствовали лишь на церемониях (да и то не в принудительном порядке), в остальное же время были в «отпусках».

Внешний вид

На левой стороне груди фрейлины были обязаны носить шифр - золотой вензель императрицы, покрытый бриллиантами. Это был знак отличия, чин, гордость для каждой девушки. Вручался он исключительно из рук императрицы в неофициальной обстановке. Нарушила традицию вручения штифтов лишь императрица Александра Федоровна в начале 1900-х годов, чем вызвала еще большую ненависть к себе российской аристократии.

В зависимости от того, кому прислуживали фрейлины, их наряды были различными:

штатс-дамы и Камер-фрейлины носили верхнее бархатное зеленое платье, с золотым шитьем по низу и борту, у наставниц платье было синего цвета, у фрейлинам Ее Величества -пунцового, у фрейлин Великой Княгини того же цвета, но уже с шитьем серебряным, оно же было и у фрейлин Великизх Княжон в сочетании с голубым платьем, у гофмейстринам при фрейлинах верхнее платье имело малиновый цвет.

Тем дамам, которые приезжали ко двору , давали чуть большую свободу выбора: платье могло иметь абсолютно любую расцветку и шитье (только не копирующее то, что было у дам придворных), но по фасону лишь то, которое было установлено. Голову должны были в обязательном порядке украшать повойник, повизка или кокошник с вуалем.

Естественно, наряд менялся с каждой новой императрицей: фасон, шитье, цвета, различались платья и в зависимости от мероприятия, на которое одевались. Но в одном сходятся все историки: наряды фрейлин Российской Империи было непревзойденными! Ни в одной другой стране они не выглядели настолько шикарно и богато!

Жилище

Чем не более благородным было происхождение фрейлины, тем более шикарной была ее комната. Те девушки, которые не имели громкого имени, жили очень скромно: маленькие помещения, окрашенные в серый цвет, деревянная перегородка, которая разделяла пространство на две части, старая мебель, которая сводилась к минимуму. Фрейлинский коридор находился в южной половине на третьем этаже Зимнего дворца, и состоял из нескольких таких комнат. Знатные же барышни жили поблизости от императорских покоев и имели в них интерьер гораздо более дорогой и богатый. Были и те счастливицы, которым Ее Величество жаловала целую квартиру : она находилась во дворце и имела гостиную, спальню, ванную и даже комнату для горничной. Кроме личной служанки таким фрейлинам полагались лакей, кучер, пара лошадей и карета. Им же предоставляли еду с царского стола, это были лучшие блюда, которые только можно было представить: утром девушке приносили меню, чтобы та могла сделать выбор.

Но не нужно думать, что фрейлинам из бедных семей жилось плохо : по сравнению с теми условиями, которые ждали их дома, условия при дворце казались сказкой: все было скромно, но в достатке. К тому же, имела место негласная «карьерная лестница»: стоило лишь понравится Императрице и условия проживания, и жалование становились в разы лучше.

Обязанности

Фрейлины были свитой Ее Величества, а, потому, были обязаны всегда и везде сопровождать императрицу. Существовал определенный «график работы»: девушки дежурили по трое в течение недели, при этом, время распределяли так, чтобы одна из них ВСЕГДА находилась в течение суток рядом с Ее Величеством. В список обязанностей фрейлин входили следующие:

-сопровождение на прогулках и торжественных выходах, в поездках и т.д.;

-чтение ля императрицы книг вслух, игры в шахматы, карты, бадминтон и т.п.-то есть находить интересные занятия, игры;

-отвечать на письма под диктовку императрицы, писать телеграммы, поздравительные открытки;

-развлекать гостей, «радовать глаз» на приемах;

-играть на фортепиано, петь, танцевать и т.д.

Кроме этого, фрейлины должны были быть в курсе всех дворцовых событий, дел, знать наизусть всех приближенных императорской семьи, даты и дни рождения, новости о именитых семействах-на любой вопрос императрицы девушки должны были дать точный и верный ответ, если этого не случалось, могли возникнуть серьезные проблемы.

Поблажек не делалось даже новичкам: спрашивали с них ровно столько же, сколько с «бывалых». То есть, стоило девушке обрести статус «фрейлины», как в тот же момент императрица могла спросить «А как зовут сына кузена моего, что родился около двух часов назад?». Ответ «не знаю» для фрейлины был просто недопустим.

Несмотря на то, что «график работы» имел место быть, был он все-таки условным, так какв любой момент императрица могла позвать любую фрейлину и дать ей поручение. Это было против правил, но, тем не менее, имело место быть. Поэтому, девушки практически не имели собственной жизни, не могли делать то, что хотели, а выполняли лишь то, что желала Государыня. Они не могли перечить, строить планы, потому что во время их службы при дворе, становились некими «золотыми рабынями»: ехали туда, куда приказывала правительница, общались с теми, кого выбирала она, делали то, что им приказывалось. Не редкими бывали и случаи, когда провинившуюся за что-либо фрейлину отправляли в ссылку: иногда в место более-менее людное, а, порой, в самую глушь, на время или на всю оставшуюся жизнь.

Преимущества

Не смотря на практически полное отсутствие свободы, стать фрейлиной мечтала чуть ли не каждая девушка. Так почему же? Во-первых, фрейлина попадала под покровительство императрицы , а это дорогого стоило. Она находилась рядом с самой властной женщиной страны, а, посему, могла надеяться на свою безопасность и обеспеченность. Фрейлинам выплачивалось жалование в зависимости от ранга: от 1000 до 4000 рублей в год. При этом, они находились на полном государственном обеспечении: проживали во дворце, ели и одевались, путешествовали и посещали самые громкие торжества, не заплатив за это и копейки.

Во-вторых, стать фрейлиной означало удачно выйти замуж: вращаясь в высших кругах страны, девушки могли рассчитывать на самую «выигрышную партию». Нередко мужа для фрейлины подбирала императрица, а это было гарантией благосостояния жениха и его высокого ранга. К свадьбе фрейлина получала весьма щедрый подарок «от дворца» 10-14 тыс. рублей, одежду, драгоценности, предметы обихода и т.п.

Некоторые так и оставались старыми дамами и жили в чину до кона своих дней. Как правило, к ним монархи очень привыкали и считали, если не членами семьи, то точно близкими к ним. Многие из таких фрейлин становились воспитателями императорских детей.

«Скрытая» сторона красивой жизни

О, так называемых, «неофициальных» обязанностях фрейлин знали все, но говорить об этом было не принято. Как правило, девушек-фрейлин выбирали как императрица, так и сам император (это было не его делом, но случаев, когда Его Высочество протежировало даму, не мало). Понятное дело, что выбор последнего делался для того, чтобыобеспечить себя приглянувшийся «забавой», жены их прекрасно знали об этом, но, молча принимали данный факт. Бывало, фрейлины служили «подарком на ночь» для знатных гостей императорского дома, либо, становились любовницам самих правителей, хотели они этого или нет. Для тех девушек, которые происходили из рода известного, подобная "судьба" была оскорбительной, но отказаться от ухаживаний они не могли. Часто плучали их и от подростающий сыновей монархической семьи, которые, в силу своего полового развития, не могли обойти стороной красивых и статных молодых девушек при дворе.

Истории известно большое количество фрейлин, не задержавшихся в этом чине. Их называли «дамами для особых услуг» : девушек, которые приглянулись мужчинам из императорской семьи. «Наигравшись» их снимали с должности, чтобы не распускать лишних слухов, что, в принципе, было безуспешно.

Общественность постоянно судила об «императорских оргиях» , в которых участвовали фрейлины, а был и известный случай с императрицей Александрой Федоровной и ее фрейлиной Анной Вырубовой, которым приписывали лесбиянство: слишком близки были эти женщины, да и свидетели не раз видели, как ночью те уединялись в спальне. Несмотря на клятвы духовного отца при дворе в том, что «все это враки», подозрения так и преследовали императрицу до конца ее дней.

Среди фрейлин было не мало тех фамилий, которые в настоящее время известны каждому: Тютчева, Ушакова, Шувалова, Толстая, Голицина, Нарышкина и т.п . Каждый родитель мечтал о том, что пристроить свою дочь ко двору, грезили об этом и они сами. Но на деле оказывалось, что жизнь эта приторно-скучна и однообразна: императорские будни, переносимые фрейлинами в прямом смысле «на ногах», сменялись торжественными приемами и балами, и так по кругу. Это ведь не жизнь, а сказка! -могут подумать многие. Да, но только концом это небылицы фрейлины мечтали увидеть красивое замужество и выход из рядов, прислуживающих императрице, а на деле сказка могла превратиться в повесть длинную в целую жизнь: целая жизнь отсутствия полной свободы, сменяющихся громких балов и тишины дворцовых комнат, целая жизнь в золотой клетке, в звании «фрейлина».